+1 Киев
Спецпроект
25 июня 1941 г., среда
Итак, война. Сомневаться не приходится. Сегодня четвертый день войны. Мирной жизни словно никогда и не было. Все перемешалось, спуталось. Все важное до сих пор потеряло теперь всякий смысл. Многие начинания остались и останутся неоконченными. Стремления не осуществятся. Война – это смерть и разрушение. И кто знает, кто останется жить, а кого не будет больше.
Сейчас не время заниматься рассуждениями. Фронт от нас далеко. Но мы тоже на фронте. Если 22-го мы не сообразили сразу, что такое произошло, то сегодня все почувствовали себя на войне, и, хоть не очень приятно сознаваться в трусости, приходится сказать, что от ужаса и панического страха не так-то легко освободиться, особенно, если ждешь с минуты на минуту очередного налета.
Во дворе дети шумят, и солнце светит, словно ничего не происходит. Ребята кричат и плачут во время налета, а потом играют в классы осколками зенитных снарядов. Матери плачут. Старших детей провожают на фронт. За младших трясутся во время налета. Мужчины посерьезнели сразу. И у всех настроение тревожное, чтобы не сказать ужасное, потому что небо хоть и голубое, да с него теперь летят бомбы, от которых нигде нет спасения.
Сегодня было самое страшное утро. Стреляли зенитки и пулеметы со всех сторон. Осколки сыпались как дождь. Стекла звенели, а дом дрожал, как во время землетрясения. Леля схватила сонную Шуру, вынесла ее в коридор. Под лестницей сбились в груду жильцы верхних квартир. Это было утром, а страх, скорее какой-то животный ужас, не проходит и до сих пор. Этот ужас охватывает при приближении самолета. И кажется, что каждая следующая бомба именно та, которая убьет тебя. Потом все делается безразличным. И только одно желание остается – если должно убить, то скорее бы, чтобы не было больше этого ожидания.
Мы ждем бомбы в наш дом, потому что мы возле самого телеграфа. Немцы же, по всем признакам, осведомлены о том, где какие объекты военного значения. И могут бомбить телеграф тоже. Они бомбят объекты. Сегодня бомбы попали на авиазавод и на "Большевик". На первом разбиты два цеха, на втором – один. Убито больше двухсот человек. Говорят, что рабочим не разрешили во время налетов оставлять рабочие места. Теперь, когда столько народа погибло, это распоряжение должны отменить.
Над Киевом сегодня было 37 самолетов. Они пытались бомбить мосты, но им это не удалось. Мосты целы. Дисциплина сразу упала. Многие из-за тревоги опоздали на работу. Им никто ничего не сказал. Никто не работает, но в библиотеке директор распорядился продолжать делать выставку Лермонтова. А у всех нас одно и то же чувство, что все наши дела потеряли всякий смысл.
В институте все еще идут экзамены. Мобилизация же идет полным ходом. Призываются все года с 1905 по 1918. Остальные мужчины до 50 лет ждут своей очереди.
Все стремятся изобрести что-нибудь такое, чтобы оправдать свое существование во время войны. В "Комуністі" появилось Агитокно. Это художники стремятся подражать Маяковскому, и поэтому по всему городу расклеены плакаты. Наиболее распространенные изображают cвастикоподобное туловище Гитлера и его голову с подбитой и подвязанной щекой. Под ним подпись: "Ой, і буде морда бита Гітлера-бандита!".
Началась мобилизация на копание убежищ от бомб. Это примитивные канавы, глубиной в 1,5 метра, сужающиеся книзу. Называются они щели. Роют их везде – во всех садах, скверах и возле домов. Везде, где есть свободная от асфальта и камня земля.
В часы, когда нет налетов, жизнь идет даже как будто бы нормально. Ждем налетов ночью тоже, но начинаются они между шестью и семью часами утра, потом несколько раз в день и часам к 8-9 вечера. Во Всесоюзном радиокомитете организовано Советское информбюро. Теперь все сообщения будут идти от него.
Мы столько говорили о своей готовности к войне, а теперь, когда война из угрозы сделалась реальностью, выяснилось, что убежищ, например, в Киеве нет.
Сегодня меньше стреляли с утра, и уже стало немного легче. Очевидно, пройдет это чувство ужаса. Я шла сегодня во время тревоги. Группы самозащиты необычайно активны. С сосредоточенными лицами, сами, не боясь осколков, женщины ловят и загоняют в парадные проходящих. Но тревоги теперь не так часты, что нужно остановить из-за них все движение и всю жизнь.
Мы начинаем привыкать к стрельбе, поэтому начинаем ходить во время тревоги по улицам. Идем возле домов, а когда самолеты приближаются, становимся в парадные. На улицах стало даже как-то оживленнее. Появилось много военных, много машин, которые торопятся и снуют быстро во все стороны.
В библиотеке все так же ищут возможности делать что-нибудь нужное. Сооружают библиотечки для Красной Армии и госпиталей. А госпитали уже появились в городе. Мне кажется, что нужнее всего наша работа была бы именно в госпиталях и на эвакопунктах.
В том, что происходит на фронте, не так просто разобраться. Наши части, говорят, отступают. Это, конечно, тактический маневр, хотя он несколько не соответствует нашему положению о том, чтобы бить врага на его территории.
Сегодня самолеты летают целый день небольшими группами — по два, по три. Наши патрулирующие истребители громко шумят. Моторы наших самолетов гудят громче немецких и менее зловеще. Во время тревоги уже не останавливается движение на улицах. Машины летят во все стороны. Пешеходы идут быстро, стараясь держаться ближе к домам. Трамваи больше стоят, потом проплетутся шага два и снова стоят.
Ходили мы с предложением использовать нас на работы, нужные для обороны, но что-то никто на наше предложение не отреагировал. Академия ничего не предпринимает. Другие едут на окопы, а нас не берут. Ходили в госпиталь предлагать наши услуги, оказалось, что опоздали. Так и ходят все из угла в угол, обвиняют друг друга в малых заслугах перед отечеством и грызутся целый день. Наконец, наши консультанты выдумали себе работу: сделать выставку "Великая Отечественная война". Кому нужна эта выставка, если в библиотеку приходят только читатели, которые сдают еще экзамены? Их сегодня только около ста человек, и те пробегают бегом в читальный зал, не глядя по сторонам.
Пока раскачиваются консультанты, можно идти домой. Там в саду роют щели. Эта работа кажется мне более нужной.
Мы теперь ходим с Татьяной каждый день на Печерск, за ее вещами. Степан живет на батарее за Днепром, а Татьяна с Муркой у нас. Соседи ее тоже выехали, и мы переносим вещи в чемоданах на Андреевский.
Печерск оживлен больше, чем всегда. Без конца очень быстро несутся машины. Многие из них закрыты ветками и вымазаны грязью. Это машины, идущие издалека. Непрестанно громыхают повозки и орудия. Когда появляются вражеские самолеты, красноармейцы подымают головы, потом, словно это их не касается, едут дальше, не останавливаясь и не обращая на них никакого внимания.
Жара стоит нестерпимая. И особенно одолевают мошки. Их мириады в воздухе, и они облепляют ноги, глаза, лицо. Бойцы говорят, что в окопах мошки страшнее врага. И как-то еще томительнее делается от того, что такая жара, и воздух наполнен мошками, от которых нельзя отвязаться.
В Мариинском парке распустились огромные штамбовые розы. Пожалуй, никогда они еще не были так красивы, как теперь. Но их пышная красота звучит диким контрастом войне. И хотя мы хорошо знаем, что все проходит, что со временем пройдет чувство ужаса перед смертью, все равно сейчас несоответствие природы и войны делает нас какими-то одеревеневшими и потерянными.
Ничего мы не понимаем, ничего не знаем.
Вечера уходят на изобретение светомаскировки. У других маскировки нет. У Лели все делается впотьмах, но когда открывается дверь в коридор, где горит свет, со двора начинают кричать.
Привыкаем к стрельбе. Правда, все равно с первыми выстрелами забираем портфели и сумки, где документы, деньги, и отправляемся в большой дом. Смертельно хочется спать и, придя туда, заваливаемся дальше. Лелина комната в самом низу большого дома. Там сидели во время боев в гражданскую войну. Туда же идем и мы при первой тревоге. Ночью мы все лежим и слушаем, не летит ли самолет. Иногда кажется, что он летит, когда все тихо. Но, может быть, оттого, что ни одна бомба не попала еще в жилые дома, начинаем думать, что нас бомбить не будут. Если бы не телеграф под боком, нам было бы не так страшно.
Публика собирает продукты. Все считают, что продукты должны исчезнуть. А меж тем продуктов больше чем обычно. В магазинах все есть.
Пока все работаем, но долго ли еще будем работать? Меня пока еще разрывают на части. Работать не хочется. Нет желания делать выставки, если можно делать что-нибудь другое. Но выставка должна быть и даже весьма грандиозная. Работать сейчас труднее чем всегда. Выходной день отменили. Даже учреждения, в которых совсем нечего делать, как например, в товариществе "Киевский художник", везде отменен выходной день. В университете тоже делают выставку Отечественной войны. Из-за этих выставок не знаю ничего, что делается за стенами библиотек.
Дома темно. Светомаскировка не достигает цели.
Летают почти все время, но откуда-то появилась в народе уверенность, что жилые дома бомбить не будут. Может быть оттого, что немцы будто бы разбрасывают листовки, в которых пишут, чтобы горожане не боялись бомб. Бросают бомбы на мосты все время, но еще попаданий не было. В Киеве достаточное количество зениток, и они не дают самолетам спуститься низко, а с высоты, на которой они летают, мост может казаться только тонкой ниточкой.
Откуда-то поползли зловещие слухи, что сдан Львов.
Выставку в библиотеке закончили. Читателей нет совсем. Завтра идем работать на так называемый пересыльный пункт.
Под радио на улицах толпы народа. Слушают сообщения информбюро. Сегодня передают сообщение от 29 июня. Остановлено наступление танковых частей противника на Минском и Луцком направлениях. На Луцком – ожесточенные бои с танковыми соединениями противника. На всех остальных направлениях наши войска удерживают госграницу. Вчера образован Государственный комитет обороны. Состав: И.В.Сталин – председатель; В.М.Молотов – заместитель, К.Е.Ворошилов, Г.М.Маленков и Л.П.Берия – члены комитета. В руках Государственного комитета обороны сосредоточивается теперь вся власть.
Мы ждем начала наступления, иначе немцы будут скоро у самой нашей старой границы, а это невозможно допустить.
Нас несколько человек работало сегодня на пересыльном пункте. Это в помещении школы устроен пункт, куда прибывают красноармейцы, здоровые, а иногда и раненые, отбившиеся или потерявшие свою часть. На пункте они бывают сутки или двое, получают назначение или находят часть и отправляются дальше. Нам положено проводить там читки, делать выставки, организовывать коллективные игры. Ничего этого мы не делаем. На пункте грязь и теснота. Бойцы хотят только спать и есть. Они прибывают усталые, грязные, голодные. Питание их организовано еще плохо. Они сидят, лежат и спят прямо на полу, на скамьях и столах. Негде пройти, не только игры устраивать! Единственно, кого хорошо встретили – это двух девушек из нашего восточного отдела. Эти девушки говорят на всех тюркских языках, и все бойцы-нацмены обрадовались возможности поговорить на родном языке и объясниться с помощью переводчиц с начальниками пункта.
Привезли обожженных раненых. Один их них бился в припадке эпилепсии. На бойцов его припадок произвел удручающее впечатление.
Ничего мы не помогли. Хотим снова проситься в госпиталь. Состояние растерянности не проходит. По-прежнему везде полная бестолковщина, хотя уже прошла целая неделя с начала войны.
Вечером хорошая сводка информбюро. Почти на всех направлениях наши войска остановили напор противника.
Вечером копаем щели.
Какое-то безумие охватило город. Словно враг уже возле самого Киева. Все улицы наполнены бегущими к вокзалу людьми. У всех на лицах одно-единственное желание — уехать, уехать скорее, как от чумы или проказы. Люди идут, бегут, тащат мешки с вещами, и впечатление такое, что весь город сорвался с места и стремится вон из него, как можно скорее. Купить билеты на выезд нельзя.
Два дня назад билет в Москву поездом стоил 500 рублей, потом – тысячу, а вчера – уже 5 тысяч. Сегодня предлагают невероятные деньги, чтобы выехать из города, а купить билетов нельзя. Можно выехать из Киева только эшелонами, талоны на которые выдают на эвакопунктах только для беженцев. Киевлян не эвакуируют, а между тем, люди бегут с вещами на вокзал и сидят там, а потом кто-то уезжает, а кто-то остается. И не кто-то уезжает, а уже очень много народа уехало. Как всегда, связи и знакомства.
Беженцы, которые занимают теперь помещения многих школ, сидят без движения. Это жены и дети наших работников, посланных раньше на работы в западные области. Некоторые из них бежали в чем стояли, без вещей, без денег. Многие из них потеряли детей в дороге. Одна из этих женщин истерически кричала вчера на улице возле 13-й школы.
Ребята старших классов школ помогают беженцам. Устраивают их, когда они прибывают. Помогают организовывать питание, получение талонов на эшелоны, таскают вещи, детей. Сегодня видела мельком Алешу Хирселова. Он мчался на велосипеде на вокзал устраивать беженцев из их школы на эшелон. Ребята — школьники и пионеры — выполняют сейчас гораздо более важную работу, нежели многие взрослые, которые хотят только уехать.
Конечно, имеет огромное значение для создания паники то, что НКВД, например, погрузило на машины свои семейства вместе с трюмо, шкафами и пианино, и еще позавчера многие из них уже уехали, как это видели киевляне, проходившие мимо Короленко, 33.
По городу летает сгоревшая бумага, это жгут архивы. Существует негласный приказ о том, чтобы сжечь подворные книги.
Никакой возможности разобраться в том, что происходит. И сколько ни силишься остаться спокойным в этом хаосе паники, невольно поддаешься этому стихийному чувству, и действительно, хочется бежать куда угодно, только бы бежать.
От Шуры есть известие. Она в Тернополе у сестры, или, быть может, даже выехала уже в Киев. Дети с ней. Она звонила по телефону.
Дети и взрослые ведут каждого, кто кажется подозрительным, в милицию и НКВД
С каждым часом все новые и новые сообщения об отъезде руководящих людей. Сегодня ночью уехали и Богомолец, и Медведева. Из консерватории уехали Луфер и Михайлов. Уезжают начальники самых разнообразных учреждений — от Академии до директоров магазинов и ресторанов. Архивы жгут везде. Это так замечательно реагируют на вчерашнее выступление Сталина по радио.
Товарищ Сталин призывал к созданию ополчения, партизанского движения в тылу противника, к тому, чтобы ничего не оставлять врагу. А истолковывают его призыв как призыв к уничтожению всего. В панике возникает немало нелепых эпизодов. Ловят изменников, диверсантов и шпионов. Дети и взрослые ведут каждого, кто кажется подозрительным, в милицию и НКВД. Подозрительными кажутся все плохо одетые и все хорошо одетые люди. Знаю уже несколько курьезов по этому поводу. Шпионов ловят целые дни. Сколько же из них действительно шпионов, трудно сказать
В сегодняшней газете призыв к созданию народного ополчения. Ожесточенные бои на р. Березине. Упорные бои с мотомехчастями под Тернополем. Наши войска упорно отбивают попытки противника прорваться через фронт на юго-восток.
Отъезжающих не убавляется. Уже и киевляне сидят на эвакопунктах вместе с беженцами с Запада.
В библиотеке полная дезорганизованность. Сегодня многие сотрудники уехали с утра на окопы к Пуще-Водице. Но те, кто хочет уехать, и не думает об окопах. Больше всего удивляет, что многие уезжают и оставляют стариков.
Меня не отпустили на окопы, так как я, хоть и без всякой пользы, должна быть на пересыльном пункте.
Есть приказ сдать радиоприемники. Теперь уже весь город переносится. Одни – с мешками и чемоданами, другие – с приемниками.
У нас как будто бы появилась возможность уехать. Степану обещали дать машину и бойцов для сопровождения ее до Саратова. Татьяна уехала с Шуркой на батарею к Степану. Будет там ждать эту машину. Мы останемся еще в городе, пока за нами приедут.
Уехали они. В комнате остались только разбросанные Шуркины вещи. Не так-то легко и просто уезжать из Киева!
Нюся, Элеонора Павловна и еще несколько человек из преподавателей консерватории сегодня работают в госпитале на Дегтяревской. Они носят раненых с поезда в госпиталь.
В сводках столько направлений, что записать невозможно. Сообщение, еще больше усиливающее панику — то, что в результате неудачных действий противника под Тернополем он перенес усилия своих крупных танковых соединений на Новоград-Волынское направление.
Сегодня мальчики 1924-25 годов рождения получили повестки для явки 8-го числа в военкомат. Алеша Хирседов идет тоже. Многие матери выкупают своих сыновей правдами и неправдами. Надежда Васильевна собирает Алешу в путь без всяких разговоров. Ее и самого Алешу оскорбило бы даже предположение о возможности отказаться или спрятаться.
Консерваторские женщины продолжают носить раненых. Они приходят измученные не только от тяжести работы, но еще от невозможности помочь. Раненые тяжелые, преимущественно обгоревшие. Раны гноятся. На них садятся мухи, усиливая и без того нестерпимую боль.
Меня все еще не отпускают с пункта. Там все больше народа и все меньше порядка. Потерявшихся бойцов, ищущих свою часть, все больше и больше.
Никакие направления не пугают людей. Только Новоград-Волынское действует на всех ужасающе. Из Киева все уезжают и уезжают. Со всех сторон только и слышно, что уехали начальники и бухгалтеры, забрав деньги рабочих и служащих. Уничтожаются все архивы, личные дела, подворные книги. Выписываются какие-то незаконные справки, какие-то невероятные суммы. Никакого учета, никакой ответственности. Какой-то полный развал в городе и состояние полной деморализации.
Если на минуту остановиться и прийти в себя в этом всеобщем паническом помешательстве, то все кажется совершенно непонятным. Откуда такая паника, если немцы еще только у нашей старой границы, то есть не менее чем в 300 километрах от Киева? И неужели кто-нибудь может подумать, что мы можем отдать Киев немцам?
Библиотека закрылась. Завтра нас всех уволят. Остается только несколько человек для охраны.
Сегодня хорошая газета. На всех направлениях противник задержан или отброшен. Напечатана речь английского министра иностранных дел Идена. "Русские дерутся с блестящим мужеством…" А наши люди, словно потеряли всякую надежду на победу, продолжают уезжать.
В Ботаническом саду устроены билетные кассы. Там же толпы народа и добиться ничего нельзя. У нас самих никаких перспектив на отъезд, кроме справки об эвакуации как семья военных. Но это только справка. Обещанные машины для комсостава либо уже ушли, либо неизвестно, будут ли. Степан воюет на батарее. Татьяна с ним. А мы ждем. Нюся и другие консерваторцы в госпитале. Они заняты своей работой и совсем не думают об отъезде.
Только что привезли шоферы записку от Татьяны. Мы должны завтра вечером выехать к ним в Осокорки и там сидеть с вещами, пока будет машина. Едем в Саратов. Не знаю даже, как сказать об этом Нюсе и Любе. Стыдно. Но все равно я не останусь, хотя неизвестно, почему нужно уезжать из города. Леля требует решить сразу – ехать или оставаться, а не "терзаться", как она говорит.
Нас всех уволили сегодня из библиотеки по причине сокращения работ. Мобилизовали мальчиков. Алеша ушел. Надежда Васильевна провожала его, а они шли строем из военкомата. Пошли они из города пешком, куда, еще не знают.
Даже ночные налеты, правда, они теперь значительно слабее первых, тускнеют перед чувством ужасной боли, которую вызывает это поголовное бегство. Говорят, что в Киеве уже нет никого из правительства.
Сегодня мы уезжаем. Ужасное чувство. Стыдно смотреть людям в глаза. Если спросят меня, зачем я уезжаю, я не смогу ответить. Леля не складывает вещи. Она считает, что ехать нам нельзя. Денег у нас нет. Нигде во всем Союзе ни одной знакомой души. Она говорит: "Ты хочешь потерять ребенка в дороге?" Татьяна и я хотим ехать.
Леля уволена с работы. Их товарищество перестало существовать. Итак, мы прощаемся с Киевом, хотя едем совсем почти без вещей. Как-то отъезд из города нельзя себе представить.
Заехали в старую квартиру Татьяны. У следующего дома молодые парни играют в карты, расплачиваясь огромными деньгами. У них вид вполне довольных, никак не затронутых войной базарных спекулянтов. Они и на войну не бегут, и из города не бегут.
Мимо без конца идут машины. Многие замаскированы ветками, вымазаны грязью. У моста пробка. Проверяют документы. Если слышно гудение самолетов вверху, все головы подымаются и ждут. Через мост вереницей машины, подводы, красноармейцы, люди с узлами. За мостом снова пробка. Там движение в обе стороны, все время тормозящееся.
К Киеву идут тяжелые орудия и танки. От города все и все, что угодно.
По краям дороги – скот. Это по приказу т. Сталина ничто не оставляется врагу. Гонят свиней, коров, отары овец. Свиньи толстые, тяжелые, бредут, пока не падают в яму. Из ямы движутся дальше.Попадаются туши уже издохшего скота.
Вдоль моста и дорог зенитки. Самолеты противника все время появляются над дорогой. Бьют зенитки. Самолеты летят высоко. И жуткое чувство ожидания бомбы в дороге, с которой нельзя ни свернуть, ни сдвинуться с места, написано на всех лицах. А от города вереницы уходящих с мешками на плечах людей.
Мы приехали в Осокорки к вечеру. Татьяна живет в хате недалеко от батареи. В селе тишина. Кричат лягушки, и крик их вязнет в знойном воздухе. Вокруг лоза и песок.
Шурка узнала нас. Она рассказала нам на собственном языке о своих главных интересах — "му-му" и "ко-ко". Хозяйка довольна, что Татьяна живет у нее. Степан приносит с батареи продукты.
Вечером были с Татьяной на батарее, Степану нельзя уходить. Он и бойцы только в брюках. Отбиваются от мошек и крутят патефон.
Сегодня ветер, хотя небо ясное и облаков на нем нет. Ветер подымает песок и шумит травами и лозой в знойном воздухе. Вокруг, сколько глаз хватает, ровные песчаные низины. На них лоза и осока, да изредка яркими синими лентами мелкие лужи, оставленные Днепром после разлива. Больше ничего не растет на днепровских песках. На огородах только картошка и чахлые овощи.
Тишина. Нигде ни души. Плачет ребенок в хате, и словно вовсе нет никакой войны, а все это сон, тяжелый, и нужно только проснуться, чтобы он исчез. Увы, это только мечты на лоне природы, которые сейчас дики и смешны. Летят немецкие самолеты. Стреляют зенитки. Разрывы их снарядов долго держатся в густом от жары воздухе. Бабы хватают детей. Некоторые бегут в погреба. Пронесутся наши истребители, и снова наступит полная тишина. Ветер, лоза и песок сами по себе. А война сама собою. И никогда больше не вернется жизнь, которая была до войны.
Ну вот мы приехали, чтобы уезжать. Но за пределами Киева это решение не выдерживает никакой критики. Почему уезжать? Ведь Киев бросить нельзя. Татьяна колеблется. Леля хочет вернуться. Я не хочу ни одной минуты оставаться вне Киева. Издали паника кажется еще более абсурдной. И, наконец, ведь все еще в Киеве. Одна единственная мысль: домой, в Киев!
Мы снова в Киеве. Вчера вечером выяснилось, что машин, обещанных Степану для семей, не будет. Приехал его начальник и сказал, что ни о какой эвакуации жен из города не может быть и речи. Кажется, Татьяна (сестра Ирины Хорошуновой. – "ГОРДОН") тоже сразу решила возвращаться домой. А ночь ускорила наш отъезд.
Часов в 12 ночи начался налет на мосты. В прожекторах сверкали вражеские самолеты. Они бросали бомбы и строчили из пулеметов. Целые каскады блестящих, огненных пуль сыпались на мосты в село. Били все зенитки, и среди них батарея Степана. Хата тряслась так, что казалось, вот-вот развалится. В соседнюю хату попала бомба, убило хозяина. Шурка плакала, а Татьяна кричала: "Я пойду скажу Степану, чтобы он перестал стрелять!"
Не ожидала я, что Таня такая трусиха. Ведь она уже побывала на фронте, когда во время работы в Хабаровске на Дальнем Востоке она была в 1938 году мобилизована как телеграфистка во время инцидента на озере Хасан. Там ее лично благодарил за хорошую работу Блюхер, чем она очень гордится. Правда, никакой награды она не получила, так как было известно, что в декабре 1937 года была арестована и как в воду канула наша мама. Никаких следов ее мы не можем найти до сих пор. Но ведь военный опыт уже должен быть у нашей боевой подруги!
В ту ночь батарея Степана выбросила по самолетам противника двести с лишним снарядов. Один немецкий самолет загорелся и упал в Днепр.
А днем мы уехали, потому что теперь уже Татьяна кричала больше всех: "Скорее в Киев!" Итак, единственная и последняя возможность эвакуации исключается. Решили оставаться в Киеве, полагаясь на то, что будет со всеми, то и с нами. Я — в полной уверенности, что Киеву опасность захвата его врагами не грозит.
В Киеве как будто тише стало. По дорогам уже словно меньше идут. Никто не уехал. Нюся и консерваторцы в госпитале. Люба в унынии все еще ищет возможности уехать.
В библиотеке полный развал. Дирекции нет. Рассказывают сотрудники, что директор 10-го числа бегал по библиотеке с ключами в руках и ко всем обращался с одной и той же просьбой: "Будьте директором!" Но так как желающих быть директором не нашлось, он оставил ключи на столе в кабинете и уехал. Управление сейчас принял на себя завхоз Федоров.
Потом снова была на эвакопункте. Он закрыт уже. Кассы в Ботаническом саду тоже закрыты. Звонила в ЦК Кухаренко. Мне сказали, что она уже уехала. Все возможности уехать исчерпаны. Работы нет.
Хожу по городу, стараясь найти возможность отъезда или какую-нибудь работу. Ни работы, ни денег.
На фронтах нет больше такого непрерывного движения противника. По сегодняшней газете — ничего существенного на фронтах не произошло. Налетов нет совсем. Изредка отдельные самолеты над железной дорогой и мостами.
В городе тихо. Уехали все паникеры, остался притихший народ. Многие перестали уже решать вопрос о том, ехать или не ехать, а просто решили ждать, что будет. У многих нет денег, чтобы ехать куда-либо, многие считают бессмысленным бросать насиженное гнездо и пускаться в тяжелый путь на полную неизвестность.
На улицах тихо, менее людно, город словно замер. Роют окопы на главных улицах. Уже вырыли глубокие рвы поперек Театральной улицы, Стрелецкой, Ворошилова, Лютеранской. Командуют копанием окопов красноармейцы. Роют их мобилизованные для этого женщины, которые работают еще в учреждениях. Бывают случаи, когда проходящих по улице останавливают и предлагают рыть.
Начинает ощущаться отсутствие работы, уже многие ищут возможность получить какую угодно работу. Учреждения все закрыты. У тех, кто остался, денег не больше чем на месяц. И то при условии, что город будет снабжаться продуктами не хуже, чем сейчас.
Сводки информбюро мало что говорят. Появилось новое Порховское направление. На Новоград-Волынском, Псковском, Смоленском, Бобруйском направлениях крупные бои.
Библиотеке предложили подать план эвакуации всех фондов. Кроме смеха, ничего другого не может вызвать подобное предложение. Нужно тысячу семьсот один вагон и двести тысяч ящиков. Оказывается, не так-то просто вывезти пять с половиной миллионов книг.
Оставшиеся члены охранной команды сидят у входа. Библиотека имеет весьма торжественный вид: из всех отделов снесли на лестницы вестибюля вниз все цветы, чтобы удобней было поливать. Много сотрудников библиотеки приходит проведать старое пристанище. Как раз те остались в городе, кто больше всего библиотеку любил. Настроение у публики спокойное, но пришибленное. Все радуются, когда видят кого-нибудь из сотрудников. Радует каждое знакомое лицо, каждый оставшийся в городе человек.
В консерватории упаковывают книги и ноты, частью для эвакуации, частью чтобы спрятать от пожара и от бомб. Таскают книги работники канцелярии и просто сотрудники, чтобы подработать немного денег. Всех беспокоит вопрос, что дальше делать. В госпитале в ближайшие дни работы нет. Думают о работе в лесном совхозе, но никто толком ничего не знает. Как будто нелепые разговоры об уничтожении роялей уже прекратились. Ни одного звука, кроме голосов носящих книги, не слышно в такой звонкой всегда консерватории. Играть и петь некому, да и до того ли.
Жара стоит нестерпимая. Ни одного облака в небе. Беспрестанно летают самолеты. Они спускаются очень низко или едва слышно гудят, взбираясь в самую синеву. На них уже перестали обращать внимание.
Как ни странно, вторая ночь почти без бомбежки. Ночью немцы освещали город ракетами, где-то далеко стреляли, но мы все спали спокойно. Конечно, спят теперь очень немногие. Большинство спит и все слышит. Это особый вид сна наяву.
У всех впечатление, что положение стабилизируется. Ректор университета распорядился никого с работы не увольнять, ибо с 1 августа в университете начинается учебный год. Поэтому и я неожиданно оказалась на работе. Библиотекарем. Завтра иду на работу и буду разбирать карточки в алфавитном каталоге. Прямо парадокс какой-то. Кому, как не мне, первой полагалось быть безработной. А выходит – я работаю, когда остальные сидят дома. Правда, сейчас я библиотекарь, а не художник.
О фронте никто ничего не знает. Бьются упорно на Смоленском, Псковском, Новоград-Волынском направлениях. В остальных местах фронта существенных изменений нет. Народ с нетерпением ждет помощи от Англии и Америки. Настроение то падает, то повышается. И все надеемся, что к первому августа должен быть перелом в войне.
Трудно сказать, в чем источники настроения. Но сегодня, хотя сводки ничего нового не говорят, весь город настроен более оптимистически. Как будто крепнет надежда на то, что Киев не отдадут. Откуда идут эти вести? Никто ничего не знает, а меж тем, все об этом говорят.
Тихо в городе. Пустынно. Впечатление такое, что больше народа выехало, а меньше осталось. Но это только видимость. В Киеве еще очень много народа.
Уже начинают привлекать к ответственности прокравшихся завов. Жаль только, что поздно. Многие, большинство успели убежать. В газете напечатали, что расстреляли двух завмагов военторга, которые украли 16 тысяч.
В магазинах много всяких вещей. Довольно много народа покупают вещи. Правда, все мнутся, не зная, что лучше: тратить деньги или держать их. Но необходимое покупают почти все. Деньги большинству народа уплатили. Многие получили ликвидационные и компенсацию за отпуск.
Я работала сегодня. После моих всегда бешеных работ моя работа в тихой фундаменталке университета кажется мне теплой успокаивающей ванной. Только нужна ли еще эта работа? Хозяйки варят варенье. На базаре появились кое-какие овощи. Ах, если бы было не хуже! Ни о чем другом мы и не мечтаем.
Ничего нового. Ночь прошла совершенно спокойно. Что обозначает это спокойствие, никто не может объяснить, может быть, это обозначает желание немцев бросить все силы на Смоленское направление, или готовят они нам какой-нибудь страшный сюрприз? Но настроение в городе хорошее, растет уверенность, что нашей армией хорошо организована защита нашего города.
Не слышно, чтобы кто-нибудь еще уезжал. Только Нюся и Люба все не могут решить, ехать им или нет.
Ходят слухи, что наши войска здорово побили немцев на Новоград-Волынском направлении.
Окопы продолжают строить. Но жизнь пробуждается с каждым днем. Некоторые учреждения вновь начинают работать. Как-то даже разговоры поутихли в городе. Каждый занят своим делом. Многие снова поступили на работу.
Открыли библиотеку, и снова взяли на работу назад восемь человек из уволенных.
Месяц войны. Мы еще живы, и даже появилась надежда, что и дальше, может быть, сможем жить. А месяц назад казалось, что все кончено, что ничего, кроме смерти, нет впереди.
По радио сообщили, что вчера и позавчера были попытки немцев бомбить Ленинград, но их отогнали. И еще, что вчера бомбили Москву. Что летало на Москву 200 самолетов. Если уж о налетах сообщают по радио, значит, были действительно серьезные налеты. Ведь о том, что нас бомбили, по радио не сообщали.
А у нас тихо. Льет проливной дождь. Все время пасмурная погода. Настроение хорошее. Где-то далеко несколько раз стреляла зенитка, но так далеко, что на нее не обращали внимания.
Принесли письмо от наших мужчин-ополченцев. Среди них и Павлуша. Они все еще идут пешком. Писали они из Переяслава. Ничего не пишет, куда идут, только то, что крестьяне по дороге очень гостеприимно их встречают, кормят, приносят продукты и не хотят брать денег.
В городе поразительно много цветов. От дождей все клумбы и скверы расцвели буйными, яркими цветами. Глядя на город, вовсе не скажешь, что сейчас война.
Тревога в городе началась из-за того, что в сводках утром вместо Новоград-Волынского направления появилось Житомирское направление. Значит, фронт от нас в
Приближение фронта знаменуется снова сожжением бумаг. На углу Крещатика и пл. III Интернационала вся мостовая была покрыта остатками обгоревшей бумаги. Пахло гарью, и в воздухе носились черные хлопья.
Нюся и Люба погрузили, вернее, отвезли на пристань ящики с консерваторским имуществом. Это ценные книги, ноты, арфа, струнные и частично духовые инструменты, диссертации и многое другое. Люба измучилась совсем ожиданием отъезда и хочет скорее окончить эту муку.
Нюся никак не может решить окончательно, что ей делать. Никто из них не хочет ехать. Но кто знает, быть может, уехав, они спасут себе жизнь.
С утра еще не было известно, едут ли Нюся и Люба. Потом выяснилось, что в пять часов они едут. От того, что они уезжают, делается совсем страшно. Отчего же и зачем я одна остаюсь здесь? Но в то же время – неужели же можно всем уехать из Киева и бросить город навсегда? Почему и зачем? Разве кто-нибудь знает, что действительно будет с Киевом? И, если все же вернется когда-нибудь мама, может быть, война поможет ее освобождению, а она придет и не застанет нас. Что тогда?
Нюся думает отвезти имущество и вернуться назад.
Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г.
Собирались с волнениями. Двинулись с вещами. Пришлось немного идти пешком. Пришли на пристань позже, чем было нужно. В результате груз ушел, а они остались. Мы почти два часа сидели среди грязи и пыли, под палящим солнцем, среди груды вещей. Вокруг все, внутри и снаружи, запружено уезжающими. Среди них беженцы из других городов. Но их меньше, чем уезжающих из Киева. Народа много меньше, чем когда числа 13-го мы ходили на пристань узнавать, какие есть возможности движения по Днепру.
Наконец, измученные Нюся и Люба получили билеты на следующий пароход. Часов в семь они уехали. Очень тяжело мне при мысли, что их нет уже в Киеве. Увидимся ли когда-нибудь? У меня остались ключи от Любиной квартиры, адреса, деньги и несколько поручений. Я остаюсь единственным связующим центром для всех уехавших и уезжающих.
Вечером мы отмечали день Лелиных именин. Она сердилась на меня, что я весь день провожала своих консерваторских "родственников". Пили водку, вино. А главный тост теперь "За жизнь!". Да, весь вопрос в том, будем ли живы. Леля выпила и во всеуслышание жаловалась на мою черствость. Старалась не очень реагировать на ее заявление, потому что это несправедливо. Если бы я к ней и к Татьяне относилась иначе, чем отношусь, давно бы ушла санитаркой, добилась бы, чтобы меня мобилизовали. А так как не могу причинить им это огорчение и сама немало волновалась, если бы не знала, что с ними, так и сижу без всякой пользы дома.
В городе растет тревога. Дежурные ночью говорят, что целую ночь слышали непрерывные звуки далекой канонады, быть может, это где-нибудь недалеко десант. А быть может, уже фронт так близко, но нам о нем не говорят. В сводках сегодня порховское, смоленское и житомирское направления.
На улицах продолжают строить баррикады из мешков с песком. Почему-то на площади III Интернационала и на ул. Короленко сделаны круглые заграждения, как будто кольца, внутри которых может поместиться орудие и с десяток бойцов. Не знаем их назначения.
Уехавшие на окопы в прошлое воскресенье еще не вернулись. На углу возле школы на ул. Короленко поставили две гигантские бочки, значительно выше человеческого роста. Пока они пустые.
Никаких писем. От Алеши ничего. И тяжко смотреть, как волнуется Н.В. Она извелась совсем. Уехавшие не пишут. Те, кто остался, места себе не находят от беспокойства. Так распадается все и вырастает огромное горе. Оно возникает сразу, отовсюду. Таков ужасный закон войны.
Тихо на улицах. Народ как будто пришибленный. В трамваях всегда можно ехать сидя. И даже пустынно как-то. Университет внезапно окончил свое существование. Если 14-го числа ректор сказал никого не увольнять и что 1 августа начнутся занятия, то вчера вдруг оказалось, что ценности университета едут с Академией в Уфу, а все сотрудники увольняются. Постепенно уезжают из Киева даже второстепенные заводы. Работы нет, и народ начинает волноваться из-за приближающейся безработицы.
Самые разнообразные толки ходят по городу. У всех состояние напряженного ожидания. Есть публика, которая остается в Киеве с явным расчетом на изменение общественного строя. Известно, что немецкие прокламации пользуются среди них популярностью. Есть такие и в нашем доме. Эта категория киевлян перекрасилась в свое время в красный цвет, приспособилась к советской власти, а теперь ждут случая перекраситься наново в необходимые цвета.
Они молчат и распускают слухи, которые ползут по городу, как змеи. Много разговоров о том, что немцы несут новый строй в виде Самостийной Украины. И что в связи с этим якобы арестована глубокая старуха Старицкая-Черняхивская. И так об этом говорят, словно все предопределено уже. Страшно.
Никогда, кажется, Киев не был так красив, как теперь. Может быть, это только кажется, но, скорее, это оттого, что зелень все еще свежая, сочная, что отмытые дождем, чистые и яркие крыши домов, что Днепр под ясным небом сверкает искристой лентой среди извилистых берегов. Воздух прозрачен и чист. Далеко отодвинулся горизонт, и отчетливо видны Межигорье и заднепровские села. Весь город в цветах. Природа сама заботится теперь о них и обильно поливает газоны и клумбы частыми дождями. Три дня уже хорошая погода, а было холодно и пасмурно. Молодой месяц появился позавчера. В первый вечер он был кроваво-красен и казался зловещим на вечернем небе.
Все силы противника брошены сейчас на Смоленское направление. Утреннее радио сообщило, что ожесточенные бои сегодня только на Смоленском направлении. Даже на Житомирском сегодня бои местного значения. Эти два дня настроение в городе повышенное. Откуда-то доносятся вести, что враг откинут на Житомирском направлении. И, несмотря на то, что сводки ничего об этом не говорят, слухи эти несутся отовсюду.
Закрылся университет. Мне пришлось присутствовать при ужасной сцене, когда работники университета ждали денег. Была получена бумажка из Наркомпроса о выдаче работникам ликвидационных. Но бухгалтер заявил, что для него этого документа недостаточно. И в бухгалтерии поднялся истерический женский крик. Все обиды на администрацию, которая уехала и бросила всех, вылились в этом надрывном крике многих женщин.
Раздражение накипает, и это вполне понятно. Каждый рассказывает о том, как поступали и поступают стоявшие сверху. Не могу всего описать. Уехали многие руководители, оставили народ. И нет у нас, у большинства работы, нет перспектив уехать, нет ничего впереди, кроме войны.
Государственный банк выехал в Дарницу. Мединститут переведен в Полтаву и там собирается 1 сентября начинать учебный год.
В нашей библиотеке бывает от 15 до 35 читателей в день. Для военного времени это даже много. Н.Вас. была у коменданта города, который ей сказал, что из Киева никого, кроме детей, не вывозят. Сами, если желаете, можете купить билет и уехать. Куда приедете – неизвестно. Да и приедете ли?
Так и сидим мы, ждем, что будет. Ходим в очереди за продуктами, которых все меньше и меньше в городе. Состояние растерянности и опустошенности в общем уже прошло. Каждый старается чем-то заниматься, но отсутствие работы все больше угнетает.
Ночи теперь звездные. Молодой месяц делает ночь более светлой, и все уже ждут, что снова начнутся налеты.
А Москву бомбят каждую ночь. И мы знаем, что страдает гражданское население.
Сегодня приехал Нюсин отчим. Они выехали из Каменца на подводе, потому что город разрушен. Он был одним из тех городов, на которые обрушился смертельный ураган фашистских самолетов 22 июня. Немцы бомбили его до предела. И вот две семьи стариков на одной лошади идут с 24 июня фактически пешком, уходя от фронта. Они пробовали пробиться к Киеву – везде по дороге немецкие десанты. К Белой Церкви – то же самое. В результате они попали в Золотоношу. И вот дедушка пришел к нам. Узнав, что брат Нюси с воинской частью тоже в Золотоноше, старик немедленно собрался обратно. Он боится не застать там уже свою семью.
В дороге очень тяжело. Крестьяне настроены враждебно. Беженцам отказываются что-либо продавать. Администрация сел и городов отправляет беженцев дальше и дальше. Нигде не прописывают. Что будут делать старики дальше? Быть может, доберутся до Гути, адрес я им дала. Или вернутся сюда? Что знаем мы о том, как быть и что будет.
Наряду с замечательными клумбами ярких цветов яркое зрелище представляет собой бульвар Шевченко и Николаевский парк. Вокруг деревьев оставлены небольшие глыбы земли, в которых прячутся их корни, остальная земля вырыта, и, ссыпанная в мешки, является баррикадами на улицах. И деревья на своих обглоданных основаниях торчат из развороченной, разрытой почвы.
Проследить график настроения невозможно. Иногда жуткий, щемящий страх подавляет все чувства. Делается страшно от полной неизвестности того, что будет, оттого, что кончаются деньги, получать нечего и негде. Работы нет. Сколько протянется еще это состояние неизвестности? И что будет с Киевом, с Москвой, со всей страной, с нами? Но иногда мне кажется, что должно произойти нечто такое, что изменит положение и что победа перейдет к нам. И все-таки с самого начала войны, несмотря на приступы отчаяния, вызванные нашим отступлением, в глубине души живет уверенность в скором и благополучном окончании войны. В счастливом исходе для тех, кто останется в живых. А тысячи уже погибших! Сколько семей уже разбито горем, которое не залечить.
Сегодня стреляют с 4 часов утра. На базаре смятение. Между выстрелами хозяйки бросаются к торговкам, ругаются, хватают продукты, вырывая их друг у друга, а потом, как вспугнутые птицы, разбегаются от выстрелов.
Во дворе у нас собрали несколько разрывных пуль.
Мучительные ночи теперь. Вечером город темный и тихий. На улицах не слышно ни машин, ни трамваев. Редкие прохожие торопятся домой к половине одиннадцатого. Громко в тишине слышны звуки радио из репродукторов, висящих на углах.
Сейчас уже луна половинкой освещает ночь, и светло сравнительно на улицах. И мертвые молчащие дома с белыми крестами на окнах тоскливо и мрачно толпятся в омертвевшем городе. В свете луны еще красивее, чем обычно, Андреевская церковь. Бесстрастно возвышается она над городом. Стройная, легкая, она тянется к звездному небу. Она пережила уже не одну войну. Только бы пережила и эту. Ее купола серые и не блестят. Это удача. А то и ее, как Софиевский и Владимирский соборы, выкрасили бы красной масляной краской. Все для того, чтобы не было ориентиров для противника.
Вечером город молчит. Иногда молчит и ночью. Но чаще, в короткие ночные часы врывается шум моторов, и шумят, и гудят самолеты. И все слушают приближающийся и удаляющийся звук. И все пытаются определить, наши ли летят или не наши. И если днем нет ни страха, ни ожидания, то ночью сквозь полусон щемящий ужас тревожит и никогда не дает покоя. И если даже совсем тихо, то все равно вслушиваешься в темноту и тишину. И ждешь, что скоро появится зловещий звук мотора.
Да, нам не дают скучать. Весь день стреляли где-то далеко, а в семь часов вечера снова налет. Пишу во время обстрела. Уже зенитки, что возле нас, начинают утихать. А только что было не до шуток. Стрельба сливалась в один сплошной перекатывающийся звук, и осколки сыпались как дождь.
Мне казалось, что мелкие камни бросают сверху. Но вот налет окончился, и один из этих "камушков" – осколок, сантиметров десяти в длину, лежит у меня на столе. Он упал возле моего окна, и, если бы на месте его падения стоял человек, острый кусок разорвавшегося снаряда пробил бы его насквозь.
Сейчас по радио говорили, что над Киевом четыре вражеских самолета. Вчера в это время было тридцать два, позавчера – тридцать семь.
Отбой, тревога длилась 35 минут.
Абсолютная тишина. Ни звука не слышно в ночи, кроме частых далеких выстрелов. Это бьют дальнобойные орудия.
Светло настолько, что видны стрелки часов и лица людей, следящих за самолетом. В звенящей тишине отчетливо слышен звук немецкого самолета. Его ловят прожекторы, вспыхивают огни от разрывов зенитных снарядов, потом самолет ускользает из светящихся полос, которые исчезают в лунном свете. И где-то далеко снова стреляют глухо и грозно дальнобойные орудия. Кто-то спрашивает из окна, ложиться ли сегодня спать. Потом, постояв немного, медленно расходимся по домам.
А далеко все стреляют. И круглая, холодная луна плывет медленно.
Теперь уже нет времени в сутках, когда бы не стреляли. Канонада ли, зенитки ли, пулеметы ли. Часы затишья теперь все реже и реже. Вчера вечером на Киев летело более ста самолетов. Долетело сорок. Они бомбили мосты и Бровары. Бросали бомбы в Дарнице. Мосты целы еще, но без конца из Броваров везут раненых. Бомбят Борисполь. Эвакуируют Днепропетровск. Говорят, что немцы идут на Черкассы. Из Киева все едут и едут. Далеко ли уезжают? Не знаю. Только в райсоветах дикие очереди за пропусками. И учреждения уезжают одно за другим.
У мужчин днем на улицах проверяют военные билеты. Ищут дезертиров. Уже по городу не роют окопов. Те, которые сделаны, не закончены. Но возле них никого нет.
Целый день гремит радио. Передают разные песни, иногда классическую музыку. Передают рассказы об отдельных военных эпизодах и о зверствах фашистов. Фронтовые сводки делаются все суше и суше. Мы все так же ничего не знаем.
Сегодня уехал исполком. Автобусы, приготовленные для выезда ЦК, еще стоят.
По вечерам, а теперь и днем везде, во всех скверах и парадных, военные патрули.
Изредка в магазинах появляются продукты. Киевляне бродят с утра до вечера по пустым магазинам в поисках чего-либо съестного. Город доедает запасы, которые остались. Новых продуктов не привозят.
Четыре предмета радуют взоры входящих в магазины: сигареты и крабы, китайские фисташки и советское шампанское.
Мучительная была прошлая ночь. Безумная головная боль не давала уснуть. А в лунном сером свете ночи беспрестанно громыхали орудия. Они бьют, не переставая, всю ночь, утро, день. Ночью они все время на разном расстоянии, одинаково глухи и раскатисты. А мы ничего не знаем. Что это – десант или фронт уже возле нас?
В городе беженцы с Демиевки. Люди с Соломенки тоже перебираются в центр города. Выстрелы со всех сторон – со стороны Демиевки, Голосеева, Соломенки, Святошино. Разобрать нельзя. Днем они приближаются или удаляются, громыхают так, что звенят оконные стекла или приглушенно перекатываются, как далекий гром.
Все ближе какой-то конец. Снова ощущение смерти делается реальным и близким. Смятение растет, но смятение внутреннее. На лицах людей написано ожидание, и серьезно смотрят все глаза.
Очень близко где-то только что раздался выстрел. Затрещали двери и окна. Затряслись руки. Трудно привыкнуть к опасности, когда она совсем рядом.
Сегодня наши не достали хлеба. За ним очереди с вечера. В магазинах только варенье и фисташки.
Отослала паспорт матери Любы. Ценное письмо приняли. Принимают и заказные. Только авиапочты нет.
Началась сильная буря. Она подняла тучи сухой пыли. Она срывает с петель оконные рамы. И в черных тучах, в ветре, в пыльном вихре еще отчетливее слышны раскаты орудий. Толстой пишет, что в 1812 году летом были частые бури. Дождя нет, есть только сухой пыльный ветер.
У нас теперь все очень добрые. В учреждениях раздают сотрудникам пишущие машинки, арифмометры, всякий инвентарь. На фабриках – швейной и трикотажной – кое-что из продукции раздали рабочим.
Есть случай, когда предписывают выехать из Киева с учреждениями. Но это очень редкие случаи. Большинство же таких, как мы, – никому не нужные. И никто нами не интересуется.
Вчера был Степан. Он сдал батарею и ждет перевода куда-то. Говорит, что все время страшные бои под Дарницей и Броварами. Позавчера возле них упал наш самолет. Летчик хотел выброситься на парашюте, но у него обгорела рука и он не смог его открыть. Разбился насмерть. В кармане его нашли партбилет и письмо жены, которая вместе с двумя детьми ждет его домой. Сколько такого неизбывного горя приносит каждый день!
Настроение у Степана подавленное. Никогда еще он не был таким грустным.
Ничего нет о моих близких: ни от Нюси и Любы, ни от Эвы. Все разбрелись, и нет ни от кого известий.
Читаю "Войну и мир". Очень захотелось ее снова перечитать. Часто мне кажется, что читаю описание наших дней. У многих из нас и в мирной жизни было мало радости. Но она кажется прекрасной и недосягаемой, потому что мы ее потеряли.
Сейчас десять часов вечера. Мы недавно вернулись домой. Льет проливной дождь. Небо в тучах, и нет ненавистной теперь глазастой луны. На площади ни одной души, только чернеет неясно Богдан Хмельницкий. Стоят темные и пустые трамваи. И в этой темноте и тишине, наполненных только дождем, где нет никаких признаков людей, громко кричит радио. В нем поет колоратура. И дико, и неприятно слышать этот громкий голос в замершем, молчащем темном городе.
Нам немного нужно теперь, чтобы быть довольными. Льет дождь, ночь темна и ненастна. Но мы приветствуем ее в надежде, что она пройдет спокойно. И трудно поверить, что можно любить лунные ночи, что они могут быть мирными и красивыми, без угрозы смерти, бомб и безжалостного разрушения.
По Крещатику идут и идут войска. Они движутся в сторону Дарницы. Льет дождь, и резкий холодный ветер пронизывает насквозь. Бойцы сидят на замаскированных повозках и машинах. Закрыты многие магазины. В остальных ничего нет.
На улицах совсем немного гражданского населения. Город полон военными. Милиция вооружена гранатами. Баррикады из мешков развалились во многих местах и потекли от дождя. К вечеру распогодилось, но холодно очень. А стрельба не прекращается. И кажется, что стреляют со всех сторон. Говорят, что немцы совсем близко от Киева.
Приехали Нюся и Галя. Не верю еще в это чудо. То, что им пришлось пережить, трудно передать. Они были не раз на краю гибели, у самой смерти. По своему паспорту Нюся получила билеты для Любиных стариков, и они уехали из Днепропетровска. Что будет с ними дальше? Только бы они добрались куда-нибудь в безопасное место.
Вчера был очень тяжелый день. Не переставая били орудия в районе Сталинки, Соломенки и Святошино. Этот непрекращающийся грохот и гул, учащающийся, усиливающийся и лишь иногда удаляющийся, очень действует на всех. Стараемся не обращать внимания. Но это невозможно. Как ноющая боль, мучает сознание опасности, и словно тошнота подступает к горлу от этих тяжелых выстрелов со всех сторон.
Вечером пронеслись разные слухи. Многие говорили, что немцев отогнали на 25 км в районе Беличей. Что горит Сталинка.
Вчера возле нашего дома через Андреевский спуск выстроили ряд железных рогаток противотанкового заграждения. Многие, конечно, испугались. Считают, что наш спуск будет скоро местом боев.
Увеличены еще военные патрули, которые размещены у нас в саду, в сквере, в парадных. Они предложили жителям нижних этажей оставить на ночь открытыми двери парадного и черного ходов.
Принесли слух, что сегодня ночью взорвут телеграф и наш дом, а жителям предложат уйти в сад. Возникли эти разговоры оттого, что ходили по квартирам и опрашивали, кто живет в квартирах с балконами.
Целый день не стреляли. Мы все решаем, что отогнали немцев. Шутники говорят, что немцы пьют кофе, и им некогда стрелять. А вот сейчас, когда пишу, снова стреляют, где-то близко и сильно. Когда перестают стрелять, лица светлеют. А во время непрерывной канонады все лица и гражданского населения, и военных темнеют от тревоги и ожидания чего-то страшного.
Снова на улицах полно подвод с людьми и вещами. Это жители окраин перебираются в центр.
Магазины закрываются один за другим. Раньше было мясо, потому что убивали скот, падающий по дороге. Теперь же его нет, и мясные магазины закрыты.
На базаре продукты появляются тогда, когда стрельба не делается отчаянной.
Мы сегодня шесть часов простояли за сахаром. Он еще иногда бывает в магазинах. Все знают, что есть публика, у которой квартиры ломятся от продуктов. Но у подавляющего большинства продуктов, как у Тамары Иосифовны: три чулка. Она остроумно сделала мешки из старых чулок. И имеет запасы: чулок соли, чулок гороха и чулок пшена.
Рассказывают подробности боев последних двух дней. Немцы через Голосеево пробились до Демиевки. Часть из них добралась даже до фабрики Карла Маркса. Они укрепились в сельскохозяйственном и ветеринарном институтах. Наши самолеты сбросили зажигательные бомбы и сбили верхний этаж ветинститута. Теперь институты горят. Говорят, что вражеские части, пробившиеся на Демиевку и фабрику Карла Маркса, были на мотоциклах и с минометами. Их наши окружили и уничтожили.
В утренних сообщениях появилось сегодня новое – Уманское направление. Выходит, что немцы, отброшенные от Киева (а их, говорят, отбросили на 12 или 30 км), растянули еще свой фронт. Или же это из Бессарабии пробились еще новые части. Но на сегодняшний день картина такова: немцы у Черкасс, возле Канева, у Триполья, где они пытались форсировать Днепр; у Переяслава тоже пытались его перейти. И части вражеские теперь протянулись по линии: Житомир – Коростень – Белая Церковь – Умань, не говоря о Северо-Западном и Западном фронтах.
Пишу, и мне очень, очень страшно.
Сегодня у нас совсем тихо. С утра было несколько немецких самолетов над городом. Постреляли немного зенитки и утихли. Налеты бывают регулярно от семи до восьми вечера и от семи до восьми утра. Вообще, летают над нами целый день. Но основательно стреляют только во время налетов. Настроение у всех бодрое, даже хорошее. Только вот уже нестерпимым делается отсутствие работы. Совсем кончаются деньги. Слишком много времени и сил уходит на добывание продуктов, часто бесплодное.
Продажу продуктов начинают теперь в 6 ч. утра, а к 10 часам уже все везде кончается. И продавцы просто слоняются возле пустых прилавков.
Очереди за продуктами – главная жизненная магистраль большой части населения. Из-за трудностей люди сердятся, злятся, волнуются, все боятся, что им не хватит продуктов. Кого-то выталкивают, кто-то лезет без очереди, кого-то бьют, кричат.
Потом вдруг налетают самолеты, стреляют зенитки. И очередь, как стая вспугнутых воробьев, разлетается в разные стороны. А потом начинается еще большая неразбериха. И такая публика, как мы, чаще всего уходим ни с чем.
Толпа чаще всего озверелая. Она не пускает без очереди ни стариков, ни женщин с детьми.
За хлебом теперь становятся в очередь с четырех часов утра. Слухи о последнем хлебе, к счастью, не подтвердились. В городе увеличилась выпечка хлеба. Но его все равно не хватает, потому что все сушат сухари. Много хлеба покупают военные. Их теперь много в городе. Они расквартированы во всех садах. Николаевский парк превращен в большой бивуак. Трава вытоптана, сад совсем изменил свой прежний вид.
Много говорят о раненых. Их везут в город сотнями. Легких оставляют в Центральной поликлинике, оборудованной под госпиталь. Тяжелых везут на Пушкинскую.
Ночь прошла совершенно спокойно. И за весь день ни одного выстрела, кроме ружейных в стороне нашего сада.
По радио сообщили, что на всех направлениях никаких существенных событий не произошло. Указание направлений вообще отсутствует. От Киева немцев отогнали за Белую Церковь.
Что обозначает эта абсолютная тишина? Готовится ли для нас что-то очень страшное или же начинается улучшение наших дел на фронте, которого мы все так ждем?
Радуемся, что Киева никто не собирается сдавать. И уверенность в этом укрепляется.
Сегодня замечательная погода. Ни единого облака, ни малейшего ветра. В воздухе словно застыло ожидание осени. Пахнет прелыми листьями, хотя все еще зелено, как никогда в это время. На улицах много народа. Лица веселые. И если бы не сознание, что война продолжается, казалось бы, что ее нет.
Трудно сказать, стратегический маневр или необходимость то, что сдали Смоленск. Об этом уже сказали по радио. Появилось новое направление – Старо-Русское. Значит, на Ленинград идут от Кексгольма и от Старой Руссы, а на Москву прямо от Смоленска.
Сейчас половина десятого вечера. После дня тишины – налет. Забахали зенитки, но скоро умолкли. У меня большая радость: я получила работу. Пришла в библиотеку как раз когда меня собирались разыскивать. Это Ф.М. Чекалов, который теперь исполняет обязанности директора библиотеки, порекомендовал меня в Академии на должность зав. магазином Академкниги. Я было заколебалась, боясь, что не справлюсь. А потом решилась.
В портфеле у меня ключи от магазина. Я буду в нем одна. Его бросили. Он был закрыт почти полтора месяца. А вот теперь его снова решили открыть. Сегодня лицом к лицу столкнулись с тем, как трудно в Киеве получить сейчас работу. Пока я дошла со своей новостью до дома, меня человек двадцать просили помочь им устроиться куда угодно, только бы работать.
Ночью глухо далеко, но упорно стреляли. Днем было тихо. Только по радио передали, что немцы заняли Кировоград и Первомайск. Теперь Одесса отрезана, а фронт еще растянулся. На Москву продолжают летать бомбардировщики. На нас почти не летают.
В городе тихо. Погода хорошая. Тихо и в пригороде. На базаре много зелени и вишен.
Сегодня принимала магазин. Пришел представитель Академии. Мы с ним вошли. Все содержимое магазина почему-то грудами лежит на полу. Приемка заключалась в том, что мне сказал пришедший товарищ: "Поставьте все на место и открывайте магазин". Прошу его все же сделать переучет.
В антикварном отделе есть очень хорошие книги, они переоценены, и стоят много дешевле, чем стоили в мирное время. Никакой описи нет. Преобладают в магазине издания Украинской академии наук. Всего не рассмотрела, но видела в большом количестве труды института Богомольца, книгу Пассек о трипольской культуре, труды Института истории. Я счастлива. А люди все просят и просят работу.
Новостей нет. Сегодня не говорят уже, что упорные бои от Ледовитого океана до Черного моря. Говорят только, что из Василькова никак не могут выбить немцев. И еще говорят, что эвакуируются Хабаровск и Комсомольск-на-Амуре.
Сегодня утром И.В. Сталин принимал у себя представителей Англии и Америки по поводу декларации этих двух стран о строении мира после уничтожения всех нацистов. Не рано ли говорить о том, что будет после их уничтожения, если сейчас они все идут вперед и еще не терпят поражения! Трудно говорить сейчас о будущем благоустройстве мира. Сколько убитых, сколько покалеченных жизней, разрушенных стран, растоптанных кованым фашистским сапогом идеалов, стремлений! А что еще ждет нас впереди?
Все сейчас построено на контрастах. Погода стоит необыкновенная. В природе такая тишина, словно не бывает ветра, и дым из труб КРЭСа стоит ровным столбом неподвижно. Жарко днем. А в чистом небе самолеты, все время самолеты. Хотя бомб сегодня не было слышно. И только рвались совсем близко снаряды зениток и строчил пулемет. Наши женщины во дворе все время убегали из сада и прятались в парадные со своим вышиванием. В магазине уже больше порядка. Нюся и Галка помогают мне. Скоро уйдут женщины, которые делают переучет. И станет тоскливо. Временами кажется, что напрасно взялась не за свое дело.
Событий очень много. Они разворачиваются быстрее, чем можно их записать. Сегодня появилось Днепропетровское направление. На остальных фронтах – ожесточенные бои.
Продукты совсем исчезают из города. Но хорошо, что работают столовые. И даже неплохо кормят. В Кубуче можно пообедать за 2 рубля. За хлебом снова очереди, но никто не остается без него.
По-прежнему идет мобилизация на окопы. Многие не хотят идти работать на них.
Нюся и Галка много помогают мне в магазине. Сейчас уже в нем почти совсем порядок. И даже уже четыре дня торгуем. Покупателей довольно много. Больше всего спрашивают классиков и медицинскую литературу. Не знаю, чем объясняется то, что люди тратят довольно большие деньги на приобретение книг. Покупают полные собрания сочинений классиков, которые стоят иногда более ста рублей. Приходит много военных. Большинство из них ничего не покупает. А очень хотелось бы им книги купить. Но некуда их взять с собой. Придут, попросят посмотреть книги. Поговорят немного. Некоторые охотно расскажут о себе, другие просто подержат книгу в руках. Вернут и уходят. Ребята покупают учебники.
Фото: retrobazar.com
В субботу еще было распоряжение начать 1 сентября учебный год. А сегодня вдруг приказ из Наробраза: до особого распоряжения учебу не начинать и направлений учителям на работу не выдавать. Это, как мне сказали в Академии, в связи с тем, что к Киеву подошли очень большие силы немцев, а наших войск еще больше. И снова подтверждение, что товарищ Сталин сказал: Киева ни под каким видом не отдавать.
Вот и живем мы все время, как на вулкане. Снова в городе ожидание скорых и страшных боев.
Уже несколько дней в Киеве существует "частная торговля" – мальчишки продают газеты и конфеты-подушечки.
Сегодня совсем тихо. Только один самолет был над городом.
Сейчас совершенно невероятная темнота, хотя небо ясное, и звезды как-то особенно ярко сверкают. Не видно собственной руки. Со стороны Телички видны вспышки и очень неясно слышны выстрелы.
Во дворе фосфорическим светом сверкают глаза кошек.
Мало кто спит. Слышны тихие голоса тех, кто сидит во дворе.
