Дневник киевлянки. Часть II

На главную страницу спецпроекта

Начало дневника Хорошуновой: 25 июня – 28 августа 1941 г.

25 числа сдали Новгород. А сегодня сказали, что сдан Днепропетровск. В народе говорят, что его сдали без боя, а другие утверждают, что там были страшные, ожесточенные бои.

Война принимает неимоверные размеры. Что обозначает это движение немцев, которое не останавливается нигде? И хотя они несут огромные потери, хотя все равно у меня и у многих других крепка уверенность, что победим мы, а не они, все равно факт остается фактом — они идут вперед, они забрали уже огромную территорию, и до сих пор их наши войска не отогнали назад.

Мы ничего, ничего не понимаем. Временами охватывает такой страх, какой-то животный ужас, с которым невозможно справиться. А временами, чаще, мы все еще ждем решительного перелома, поворота в войне, который должен быть, но который так запаздывает.

Город снова полон слухами. Кто-то говорит, что есть приказ о сдаче Киева. Мы считаем, что это провокация. Все говорит об обратном. Киев будут защищать. Очень много наших войск стянуто к Киеву. И вчера был в оперном театре митинг интеллигенции Киева. На нем снова и снова говорили о том, что Киев был и будет советским. На митинге выступал Бажан. Значит, он в Киеве. Это очень хорошо.

Первого школы не начнут занятия. Но это не только у нас. В Харькове тоже есть распоряжение начать учебный год 15 сентября.

Дети без конца приходят за учебниками. И очень много народа приходит за книгами.
Мне казалось, что в наше напряженное и безденежное время книги не будут покупаться. А меж тем я ежедневно продаю книг на сто пятьдесят и больше рублей.
Приходят военные врачи. Они жадными глазами смотрят на книги, говорят о том, как хотелось бы их купить. Но покупают только самое необходимое, а чаще не покупают ничего. Куда им брать книги в их боевую обстановку! Вчера пришел боец. Он просил какую-нибудь книгу для чтения, только чтобы там не было войны.

— Скучно, когда не стреляют. Тогда бы почитать чего-нибудь, — говорил он. — Не знаю только, успею ли прочесть. Может, сегодня ночью убьют, и книгу не прочту.
Он приехал с фронта и снова возвращается на фронт, который в 30 или 40 километрах от нас.

А второй боец попросил у меня сегодня какой-нибудь "рoман".
— Нам, — говорит, — теперь только рoманы можно читать. И купил несколько книг Салтыкова, Чехова и Немировича-Данченко.

Жизнь идет каким-то своим чередом. Ездят на окопы. Стоят в очередях. Возле моего магазина и кондитерской целый день крик и шум. Очереди запрудили весь тротуар. Там продают патоку и повидло. Снова открылся военный магазин. В него прикрепили с большими строгостями комсостав со всего города. И там теперь бог знает что творится. Много раз извиваясь, очередь занимает все тротуары вокруг магазина.

На Крещатике песочные баррикады, растекшиеся от дождя, обиты досками, и возле них дежурят бойцы коммунистических бригад.

Работы по-прежнему нет в городе. Без конца приходится отказывать просящим работу. Просто сил никаких нет. Слава богу, у нас дома немного успокоились. А то приехал Степан и заявил, что Татьяна должна ехать с ним, куда он с батареей, туда и она. Шурку хотели оставить у нас. Леля в ужасе. Татьяна плакала все время. Было от чего "вспухнуть". Как оставить ребенка у нас на полную неизвестность? Как отпустить Татьяну на фронт в такие страшные условия?

Но вчера стало известно, что никуда Степан не едет. И настроение у него совершенно упадническое. Говорит, что поражение наше неизбежно, надеяться не на что. Мы немного успокоились за Татьяну и Шурку, но на душе черно. Страшно перед будущим, хоть и стараемся крепиться.

Ночь темная, хоть снова выполз тонкий и яркий месяц. Звезды особенно яркие на темном небе. Теперь ночи холодные. И днем все время было прохладно. Только сегодня немного потеплело. Пока писала, было все время тихо. А вот сейчас где-то далеко звук бомбы. Или дальнобойное орудие.

Грустно. И очень трудно бороться с подступающим отчаянием. Что-то принесет нам утреннее сообщение по радио?

Сегодня снова светит яркое солнце, радио играет веселые песни, а со стороны Сталинки непрерывно громыхают орудия. Стреляют часто, и временами кажется, что очень близко. Вчера откуда-то появились слухи, что возле Киева переходят на позиционную войну. Возможно, Киев хорошо укреплен, окопов вырыли достаточно. А больше всего говорят о блестящих возможностях нашей артиллерии. Вчера и сегодня по радио сообщения об упорных боях на всех фронтах.

Состояние неизвестности нынче не так угнетает. По всем признакам нет сейчас непосредственной опасности Киеву, хотя канонада слышна непрерывно.

Вообще же чего-то ждут. Снова деревья и тротуары мажут белой краской. Это значит — предполагаются очередные передвижения войск по улицам. Вероятно, этого не делали бы, если бы думали об отступлении.

И, может быть, оттого, что очень трудно примириться с мыслью, что немцы могут быть в Киеве, не исчезает, а, наоборот, укрепляется уверенность, что Киев не отдадут.

Каждое новое проявление жизни вызывает радость. Так, например, вчера появились афиши об открытии 4 сентября сезона в цирке. Разумеется, радуемся не тому, что будет цирк, а тому, что, значит, оживает заглохшая жизнь, и что, значит, не безнадежно еще наше положение.

В магазине все одинаково проходят дни. Покупатели бывают беспрерывно. Покупают художественную литературу. Спрашивают преимущественно классиков. Часто приходят бойцы. Они покупают книги, не считая деньги. Иногда поговорят, пошутят, настроение у них чаще всего ровное, спокойное. Но, бывает, что придет боец, грустно, грустно посмотрит на книги, постоит тихо и уйдет. И ничего не скажет. Сегодня молодой лейтенант-артиллерист купил и повез на передовую полное собрание сочинений Толстого. Бывают мучительные минуты в магазине. И много их. Это когда приходится говорить, что нет работы, и отказывать приносящим книги на продажу. У меня есть жесткая норма на покупку старых книг, установленная бухгалтерией Академии. Иногда жалко людей, я ее нарушаю. И получаю строгие внушения.

Очень много безработных.

В новом корпусе университета появились новые жильцы. Это девушки-дружинницы, которые считаются мобилизованными. По мере надобности их посылают на работу в госпитали. Некоторые из них одеты в военную форму.

В Киеве сейчас Безыменский. Будет его авторская передача по радио. Киевские композиторы, немногие оставшиеся в городе, собираются писать музыку на его стихи.

Вечером вчера было тихо часов до десяти. А потом началась канонада. Стреляли, как никогда, часто, не переставая, и выстрелы следовали один за другим, как один сплошной перекатывающийся гром. Канонада приближалась и удалялась. Говорили, что слышали свист снарядов.

Никто не спал, а несколько человек сидели во дворе.

В час стрельба прекратилась.

Ночью у нас уже с давних пор дежурят в парадных военные. Они обычно тихо спрашивают: "Кто идет?" Но сегодня ночью, часов около трех кто-то побежал, тяжело стуча сапогами. Его громко окликнули. Он побежал назад. А военные задвинули стоящие у нашего дома рогатки, чего раньше никогда не делали. Очевидно, ждали ночью чего-то. Сейчас идет дождь, и снова близко стреляют. Странная закономерность: всегда, как только идет дождь, больше стреляют.

Вчера оказалось, что все институты Академии оканчивают свое существование в Киеве. Остается только библиотека и магазин.

Мне пришлось проваляться в постели несколько дней. Заболела. Потому и перерыв в дневнике. 

Все эти дни тихо. Сегодня где-то далеко стреляют, но выстрелы слышны, только если быть в саду. Тихо и по ночам. Даже странно это. Изредка летают самолеты. Совсем редко бьют зенитки, но это уже не считается стрельбой.

Когда стреляют, кажется, что наши дела хороши. Крепнет надежда, что Киев не отдадут. Уже осень. Дали за Днепром делаются более прозрачными. Солнце менее ярким. Совсем короткими становятся дни. Киев не изменился внешне. Так же ровными столбами подымается дым из труб КРЭСа. Так же белеют дома на Подоле и в гавани. И так же бежит Днепр под мостами среди зеленых еще берегов. Лето прошло, не знаем, каким оно было. Может быть, и не было его вовсе.

За все дни никаких новых сообщений по радио. Бои на всем протяжении фронта. 3-го числа сообщили о сдаче Таллина. Мы знаем уже, что если некоторое время не говорят в сообщениях о направлениях, где идут бои, значит, что-нибудь снова сдают. Что обозначает наша передышка?

Есть много обнадеживающих начинаний. Во-первых, завтра начинается во всех школах Киева учебный год. Начинают заниматься десятилетки и другие средние специальные школы. Нюся завтра начинает регулярно работать. Она будет читать историю музыки и руководить предметной комиссией в музыкальной десятилетке. Будет работать и вечерняя консерватория.

Фото: gpravda.at.ua

С завтрашнего или даже с сегодняшнего дня начинает работать музыкально-драматический украинский театр. Играть будут в помещении оперного театра. Организуется военный драматический театр.

Но зато продовольственный вопрос в городе все усложняется. В магазинах нет ничего. Пустые прилавки, и нет даже продавцов. К концу дня в магазинах на Крещатике появляется колбаса, иногда холодное и сырые котлеты. Тогда там смертоубийство — свалка. В очередях стоят по три-четыре часа и часто уходят с пустыми руками.

Спасают очень столовые. Их еще довольно много. Варят в них преимущественно какой-нибудь суп. Но это прекрасно, потому что хлеба в столовых еще хватает. Мы все получаем по 600 грамм хлеба в день. И после раздачи хлеба по карточкам продают еще оставшийся в магазинах.

На базарах есть овощи, фрукты, молоко. Жиров нет. А имеющиеся в продаже стоят недоступно дорого. Крестьяне беззастенчиво пользуются нашими затруднениями. Они выменивают у горожан целый хлеб за одно яйцо!

Голода нет. Но приближение его страшным призраком поднимается впереди. Спасти от него нас может только, если Киев будет оставаться советским. Тогда будет и хлеб. Сейчас к Киеву остались два незанятых пути — от Нежина и от Полтавы. Если их отрежут, мы останемся в мешке.

Вчерашний город — Ельня, недалеко от Смоленска. После тяжелых боев наши отбили его у фашистов.

Сегодня сообщили по радио о сдаче Чернигова. Вечером сказали, что вражеские войска идут в направлении Брянска. Это значит, что их клин все расширяется. Недаром говорили, что у нас будут еще большие территориальные потери. Харьков бомбят. Об этом пишут уехавшие киевляне. Одесса держится. Держимся и мы.

Снова позавчера целый день шли войска по городу в одну и в другую сторону. Шли они под проливным дождем. Погода была ужасная. Вчера потеплело, но по-осеннему: ночи темные и холодные. В городе сравнительно тихо. Самолетов нет, но почти все время стреляют, правда, с перерывами и далеко. Иногда вдруг слышны быстрые и частые выстрелы. А потом снова тишина.

Стреляют все время со стороны Сталинки (Сталинский район, с 1957 года – Московский, ныне – Голосеевский. – "ГОРДОН"). В темноте ночи видны вспышки, словно где-то зарницы блещут или идет трамвай. Но ни того, ни другого быть не может. Где-то бьются наши. Город все время тихий, присмиревший. Когда несутся трамваи или машины, тогда шумно, как в довоенное время. А когда нет их на улицах, тогда так тихо, как в деревне. И только громкий голос радио отчетливо и далеко слышен.

В 19.00 под рупорами собирается небольшая толпа: слушают последние известия. Но в большинстве случаев Москву забивают немцы. И тогда в булькающих, свистящих звуках ничего разобрать нельзя. Все плохие известия передают в шесть, а потом в семь утра. В 19.00 повторяют утренние известия. Московские передачи повторяют в 14.00.

Радио — великая вещь. Очень много людей, не имеющих известий от своих, разбредшихся в разные концы нашей страны, находят их при помощи радио. 

На базарах цены растут неимоверно. Общественные столовые работают. Но качество обедов все снижается. О сладком нужно забыть. В очередях можно выстоять только патоку или тыквенное повидло. Те, кто работает, как и раньше, ничего не могут достать. Счастье, что хлеба вдоволь. Оказывается, Академия не вся выехала. Остались все музеи, ботанический сад, библиотека и магазин. Работают школы. Ребят в школах хорошо кормят.

Вчера пришли в магазин два командира. Выразили удивление, как спокойны киевляне. Говорят, что везде, где они проезжали, народ тревожный, взволнованный и перепуганный. А в Киеве все работают и живут, словно фронт очень далеко. Это радостно слышать. Но посмотрели бы они на Киев в первых числах июля!

Катастрофический характер принимает отсутствие работы. Даже те, кто работает, далеко не все имеют полную загрузку. Многие работают полдня. И всем не хватает на жизнь. Мало кто работает по специальности. Ежедневно приходится отказывать просящим работу. Очень это тяжело.

В магазине спокойно. И я постоянно мысленно благодарю товарищей, которые меня в него определили. Покупателей немного, но все же торговля не замирает. Кое-что покупаю у людей и продаю в день рублей на 150-200. По-прежнему больше всего спрашивают медицину, а еще больше – художественную литературу.

Больше всего приходят бойцы с фронта, молодой комсостав. И чаще всего их отношение к книгам проникнуто каким-то особым чувством теплоты и благородства. Не могу припомнить ни одного случая грубости или даже просто критических замечаний в адрес нашей литературы, что так часто позволяют себе некоторые покупатели.

За день насмотришься на каких угодно людей. И в этом калейдоскопе лиц великолепно отражается настроение города — ровное, спокойное, пришибленное. Уже мне кажется, что я давно, давно работаю в магазине. И если две недели тому назад я смущалась при необходимости завернуть книги, то сейчас я чувствую себя исконным работником прилавка. Словно я никогда ничем другим не занималась.

Пишу при тусклом свете свечи. Глубокая ночь.

Сегодня все время стреляют. Стреляют далеко и глухо, но непрерывно. Днем, когда улица шумит, выстрелы не так слышны. Но ночью их непрерывный гул один висит в воздухе. И некуда от него уйти. Но не от гула канонады хочется уйти, а от жуткого сознания, что вот мы спим в своих теплых постелях. А так близко за городом, бьются непрестанно, и днем и ночью, такие же люди как мы. Бьются и умирают. И десятки тысяч детей не увидят больше своих отцов, а матери своих сыновей, молодых ребят с грустными глазами, тех, что огрубевшими руками с такой особенной теплотой трогают книги, которые им некуда взять. Вот от этого сознания некуда уйти.

А город живет своей жизнью. Стоят очереди за маслом, за патокой. Радио громко поет свои нескончаемые песни или рассказывает бесчисленные боевые эпизоды. Хозяйки стирают белье и варят обед. Учреждения работают. Работают заводы, электростанция, телеграф. Все идет своим обычным порядком, несмотря на то, что со стороны Сталинки непрерывно доносится гул канонады.

И снова, хотя, казалось бы, можно было уже привыкнуть, подступает к горлу тяжелый комок, не слез, нет, а какой-то тяжести, словно ноющей боли.

С утра собирался дождь, а сейчас выглянуло солнце. С улицы доносятся веселые детские голоса. Но сквозь все уличные шумы, не переставая ни на минуту, слышится глухой артиллерийский бой.

Новостей же нет вообще никаких. Писем нет ни от кого. И дни похожи один на другой. Только сегодня больше, чем обычно стреляют. Вокруг Киева очень тревожно.

Мои молодые покупатели-бойцы рассказывали, что хотели поехать в Харьков — их отпустили на несколько дней. И не смогли выехать. Во все стороны пытались проехать, но ничего не вышло.

Вдруг началась паника. Выстрелы послышались ближе, совсем близко несколько разрывов. Вверх по улице Ленина побежали с Крещатика. Кто-то побежал из очереди, что стоит за патокой. Говорят — это снаряды, один или несколько, разорвались возле Бессарабки.

Неважные сведения приносят приходящие. Нежин взят немцами. В Прилуках, Ромнах паника. Их окружают. И самое ужасное, что панический страх в армии. Мои фронтовые посетители, они очень грустные сегодня, говорят, что есть случаи паники в комсоставе.
Дороги запружены машинами, которые устремляются вглубь страны.

Страшно, очень страшно.

Сегодня весь день ушел на пилку дров и получение продуктовых карточек. Будем прикреплены к магазинам и организованно будем получать продукты. Это просто прекрасно.

Теперь мы действительно живем на фронте. Вчера стреляли целый день. Стреляют все дни. А сегодня утром без четверти шесть началась канонада. Начался, как говорят, ураганный огонь. Стреляли временами настолько близко, что дрожали окна. И близко слышны разрывы. Летали тяжелые бомбардировщики. Мы уже отвыкли от них.

Нюся не знала, пускать ли Галку в школу. Но Галка все-таки пошла. Когда пришла в школу, была самая сильная канонада, и оконные стекла в классе вылетели на улицу. Ей порезало руку.

Несмотря на запрещение, ребята убежали из школы, потому что на улице Саксаганского, совсем близко от школы, разорвался большой снаряд. Сегодня снаряды рвались в Лавре, на Лукьяновке. Несколько снарядов было на мосту, что идет к Соломенке. Рвались у вокзала, на Рогнединской, на Госпитальной, на Пушкинской в 35-м номере. Это то, что ближе к нам. А уж о Сталинке и Соломенке говорить не приходится. Как-то все время тихо со стороны Пущи, на Куреневке. Наши батареи стоят в Николаевском парке, в Ботаническом саду. Стреляют оттуда. И в библиотеке все ждут попадания снарядов в нее, потому что, нащупывая огневые точки, немцы будут стрелять по домам, как бьют уже сейчас.

О жертвах говорят немного, но они есть в большом количестве. Бьют немцы из Пирогова.
В Николаевский парк все время возят снаряды и не разрешают пешеходам ходить по той стороне, где парк. Нюся забрала из дому мокрое белье. Будет стирать на Андреевском спуске, потому что у них на Саксаганского небезопасно. Вчера объявили о сдаче Кременчуга, который, говорят, был сдан еще 9-го числа.

В народе говорят, что взяты Прилуки и Лубны. И это подтверждается тем, что все учреждения, вывезенные из Киева недавно, вернулись снова в город. Вернули Облздрав, Облсобез и многие другие. Говорят, что все правительство Украины снова в Киеве, а до этого времени мы жили, по сути, без власти. Но и сейчас мы не очень ее чувствуем. Правда, в газете напечатана статья секретаря ЦК КП(б)У Лысенко о том, что Киев был, есть и будет советским, в чем он клянется народу. Всю армию от Прилук и Лубен стянули к Киеву. У меня ежедневно самые свежие сведения от военных, которые по-прежнему приходят в магазин.

Кто не успел выехать из Киева, уже застрял. Мы окружены. Что теперь будет с Киевом? Что будет со всеми нами?

Сдавать Киев никто не собирается. А на победу сейчас мало надежды. Моя уверенность в том, что Киев не сдадут, начинает колебаться. Это ужасно. Подсознательно ждем, что извне наши бросят большие силы и прорвут кольцо. Но почему это не делается? Будет ли это когда-нибудь?

Письма писать бесполезно. Почты нет.

Продукты, которые вывезли раньше, сегодня снова привезли в Киев.

Тревожный теперь город. Хоть и шумно на улицах, но шум этот взволнованный, необычный.

Спешат машины. Они сегодня мчатся быстрее и чаще, чем всегда, и, как люди, имеют встревоженный вид, закамуфлированные, грязные.

Очереди стоят. Но если близко слышны разрывы, разбегаются вспуганные в разные стороны.

И так нелепо, что частые выстрелы перемежаются с веселыми песнями, которые поет громкое радио на всех углах. Вот сейчас передают "Письмо Татьяны", а аккомпанируют ей разрывы снарядов и выстрелы орудий.

А люди? Настороженные одни, испуганные другие, спокойные или взволнованные, спешат, бегут или медленно, словно гуляя, бродят по городу.

С утра было серо и холодно. Но потом тучи разорвались. И сначала стояли в небе неподвижно перламутровые барашковые облака. А потом к вечеру оно совсем очистилось. Небо было светлое, и прохладой веяло от его осенней голубизны. И солнце, садясь, отблескивало ярким алым светом на стеклах домов. И почудился в этом огненном свете кровавый отблеск далеких пожаров.

Вечером принесли тяжелое известие: убита подруга Татьяны – Лида Банина. Убита в Прилуках. Снаряд попал во двор штаба, где она работала. Она перебегала через него. Нашли только ее голову.

Мне жаль нашу молодежь. Они прожили только двадцать лет. Из семи человек "хабаровцев" нет уже двоих. И Татьяне грустно, она не плачет, только глубокое отчаяние в глазах, спрашивает: кто же из нас на очереди? – Если так говорят старики, это в порядке вещей. Но когда так говорит молодежь, делается очень больно.

Когда слышишь, что убито пять, десять, двадцать тысяч человек, делается страшно и грустно, от сознания того, что погибло столько человеческих жизней. Но когда слышишь о смерти одного, но человека, которого близко знал, это сознание бывает просто нестерпимым. Ибо знал этого человека живого, и мертвым его нельзя представить. Так и Лида – молодая, веселая, никак не совмещается в сознании с известием о ее смерти. Боимся за Степана. Он прислал свои вещи и пишет, что, очевидно, с винтовкой придется защищать Киев. А меж тем он месяц сидит вместе со своими бойцами на батарее и ничего не делает. И теперь он также в кольце вместе с огромной армией возле Киева.
Что будет со всеми этими десятками тысяч людей? С ними и с нами. Спасение может быть лишь в прорыве кольца. Но для этого нужно чудо. Будет ли оно?

Весьма оживленно в городе. Кольцо сомкнулось, оно все сжимается. Войска все сдвигаются к Киеву. Начальники, которые хотели выехать, все вернулись назад. Всех раненых, направлявшихся в Полтаву, Прилуки, Лубны, всех привезли в Киев. Только в одной детской больнице возле Зоологического сада их 1,5 тыс. человек.

Все продукты свозят в Киев. Свозят и все снаряды. По городу носятся машины. Чувствуется возбуждение во всем.

Увеличились очереди за хлебом. Теперь работающие получают по 500 грамм, а остальные по 300. Вчера в районе вокзала и Красноармейской хлеб привезли лишь вечером. Сегодня по городу магазины продают сливочное масло.

Все еще строят заграждения перед витринами магазинов. Уже многие из них забиты снаружи досками доверху и засыпаны внутри песком. Свозят доски и во дворы. Говорят, что будут забивать окна нижних этажей. Киев превращается в крепость. Те, кто возвращается или приезжает в Киев, удивляются тому, что жизнь внешне идет нормально, несмотря на непрекращающуюся перестрелку. Вчера ночью снаряды попали в ТЭЦ, в мост, что идет к Соломенке, на улицу Саксаганского №2, на Степановскую и в другие места. Всех не знаю, да их и не перечислить. Пока никто не говорит о попаданиях в большие заводы "Арсенал", "Большевик", "Ленинская кузница". Надеюсь, что они целы, наши заводы.

На Сталинке и Соломенке большие разрушения. Вчера днем меньше стреляли и далеко. И сразу же откуда-то пронесся слух, что немцы объявили нам ультиматум: сдать Киев или его будут бомбить. И на размышление якобы был дан целый вчерашний день. Но размышления, по-видимому, не было. Как стреляли позавчера, так и вчера, только дальше и меньше. А ночью вчера стреляли близко через равные получасовые промежутки. В школах вчера было по четыре-пять человек в классе. О том, что наша связь с внешним миром прекращается, свидетельствует отсутствие почты и, главное, газет. Вчера в городе была только "Пролетарская правда", клише которой, очевидно, готовится в Киеве.

Пишу в магазине. Против обыкновения уже больше часа никого из покупателей нет.

Что-то произошло с радио. Вчера оно играло целый день, как обычно, а сегодня утренние передачи начались и окончились очень странно. В шесть часов утра обычная передача вдруг началась с лозунга: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" на немецком языке. И голосом другого диктора, не того, который обычно говорит. Затем заговорила Москва, опровергая немецкие сообщения о том, что еще 3 числа они заняли Брянск. Окончилось опровержение сообщением о больших потерях немцев под Брянском. Вдруг на полуслове радио замолчало. И молчит совсем до сих пор. Ни одного звука не доносится из репродукторов.

Сейчас 12 часов дня. Испортилось ли наше киевское радио или какие-нибудь другие причины заставили его умолкнуть?

Вчера на Сенном базаре будто бы подняли листовки, в которых немцы обращаются к красноармейцам с предложением сдать Киев, чтобы не губить жен и детей, потому что иначе они будут разбивать город. Но мы знаем, что Киев еще никто не собирается сдавать. И хотя готовятся, может быть, страшные события, сейчас радостное чувство, что мы не сдаемся. А стреляли утром страшно. В течение часа орудия громыхали ураганным огнем. Выстрелы сливались в один перекатывающийся гул. И трудно было разобрать, откуда стреляют. Казалось, отовсюду.

Ребята снова не пошли в школу, хотя эта упорная канонада окончилась к восьми часам утра, и теперь стреляют не очень часто, но близко.

Слышны разрывы в стороне Сталинки и Печерска. Но жизнь по-прежнему идет своим чередом. Мчатся машины и громко шумит очередь, которая заняла весь тротуар.

Сейчас потеплело, а ночью было холодно, морозно. Светит солнце, и пока выстрелы далеко, на них никто не обращает внимания.

Сегодня покупателей мало, но они все же приходят. Один сказал: "Пришел посмотреть на храбрую женщину, которая не боится сидеть в магазине в такое беспокойное время". Он же сообщил, что только что разорвался снаряд в ограде Софийского собора.

Снова готовим мешки №1. Очевидно, в любую минуту может наступить момент, когда надо будет засесть в подвал. И неизвестно, можно ли будет выйти из него. А что такое происходит вообще – определить невозможно. На что рассчитывают руководители армии?

Говорят, что Буденный был в Прилуках. Значит, теперь он, наверно, будет в Киеве. И что на помощь нам идет Тимошенко с полуторамиллионной армией. Вообще же мы, как и все время, ровно ничего не знаем. Не могу себе представить, чтобы допустили гибель такой большой армии, которая оказалась в кольце возле Киева. И думаю, что все-таки пробьются. И наше осадное положение не окончательно.

Ближе разрывы, и улица делается беспокойнее. Некоторые прохожие бегут. Но большинство идет медленно. А очередь за маслом стоит.

Радио молчит. Выстрелы все на одинаковом расстоянии, слышны с перерывами в полминуты или подряд.

Очень ли ощущается паника? Скорее, нет. Лица встревоженные, серьезные, и много веселых, смеющихся лиц. Где-то очень близко разорвался снаряд. Задребезжали стекла. Задрожали руки.

Тревожно в библиотеке. Там боятся снарядов оттого, что немцы будут нащупывать батареи в Николаевском парке и Ботаническом саду.

Через час пойду к ним.

Я глубоко ошиблась. Все рухнуло. Рухнуло быстрее, чем мы могли предположить. И тогда, когда я писала, уже все рушилось и рушится до сих пор. Сегодня седьмой день немцы в Киеве. Мы седьмой день в оккупированной немцами зоне.

Начались все события тогда, когда я еще сидела в магазине.

Я побежала в Академию. Оказалось, что Корчагина уже нет. Он ушел с коммунистическим батальоном. А его обязанности уполномоченного президиума академии перешли к коменданту здания Навроцкому. Он сказал, что под снарядами меня заставить торговать не могут, и я могу, если хочу, закрыть магазин. Оттуда пошла в библиотеку.

Бульвар Шевченко представлял собой страшное зрелище. Повозки, машины, орудия, походные кухни, пехота – все смешалось в одну непрерывную, бегущую толпу, стремящуюся прочь из города в сторону Днепра. Они задерживали друг друга, все наезжали один на другого. И это беспорядочное бегство производило страшное впечатление.

В библиотеке все плакали. Стучали в окно кассирше, чтобы быстрее платила деньги, потому что дети остались дома, а снаряды рвутся по всему городу.

Идти по городу было страшно. Снаряды свистели над головой и падали, и рвались везде.

Когда я пришла в магазин с намерением закрыть его, там была Леля, трясущаяся, перепуганная. Оказывается, возле нашего дома все время рвались снаряды.

Было жутко идти, свистели снаряды, сыпались стекла, растерянные люди бежали во все стороны. И нелепым, диким зрелищем была очередь за подсолнечным маслом, которая стояла у нашего гастронома. Люди жались к стенке, толпились у входа, но стояли. И хвост очереди протянулся далеко в сторону телеграфа.

Дома все испуганно и взволнованно толкались в квартирах нижних этажей большого дома. Потом без конца переносили вещи из нашего флигеля к Леле. Таскали постели, мешки с вещами, продукты. Устелили полы тюфяками. Заняли все подвалы. В сараях (они у нас под большим домом) уложили детей на ночь.

Пока носили вещи, Леля бегала за ними через двор и истерически кричала: "Скорее, скорее!".

Потому что снаряды свистели и разрывались без конца. И были такие сильные разрывы, что раскрывались двери, и руки тряслись. Засветло все перенесли, сложили. Никто ничего не делал. Говорить не хотелось. Ждали, что принесет нам вечер и ночь. Часов около шести начались взрывы. Они слышались со всех сторон. Нам были слышнее всего взрывы штаба флотилии и клуба водников на Подоле.

Начались пожары. Горели эти взорванные здания и швейная фабрика имени Свердлова. А со стороны вокзала подымались огромные столбы черного дыма – это горели и взрывались вокзал и ТЭЦ, которые начали гореть еще днем, и дым от пожаров вместе с запахом гари переполнял библиотеку. К вечеру поднялся сильный ветер. Он словно возник от выстрелов и пожаров. И, разрастаясь, все сильнее раздувал пламя. И огненные языки все больше и больше полыхали, все дальше перебрасывался пожар. И было впечатление, что горит весь Подол.

Пылает Наркомат связи на Крещатике, 24 сентября 1941 года Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г

Небо было затянуто тяжелыми, свинцовыми тучами. Клубы дыма подымались вверх и вместе с тучами неслись, подгоняемые все разраставшимся ветром, пламя пожаров освещало их зловещие разорванные клубящиеся куски. К ночи утихла канонада, но часто, почти непрерывно слышались взрывы. Все знали уже: наши войска уходят. И, как было сказано раньше, взрывают объекты, которые не должны достаться врагу.

Никто не спал. По двору бродили целую ночь. Сидели на бревнах перед домом. Все ждали взрывов или пожара. И было жутко оттого, что пламя пожаров все разрасталось, оно вставало с Подола и вокзала, подымалось со стороны Крещатика. И еще более жутко было оттого, что неистовый ветер, словно специально, все сильнее и сильнее бушевал. Он выл и свистел, раздувал пламя и гнал с неимоверной быстротой космы черных в ночи зловещих туч, озаренных огненным заревом пожаров.

А взрывы раздавались один за другим. И в ночи не было никаких других звуков, кроме громкого ветра и частых, далеких и близких взрывов.

Пожар на Крещатике Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г

Было светло, светлее, чем в самую ясную лунную ночь. Но от этого не было менее жутко. Страшная это была ночь. Никто не знал, когда уйдут наши, когда придут немцы. Боялись грабежей и хулиганства, потому что дня за два перед тем выпустили всех уголовников.

И трудно сказать, чего больше боялись – врагов или пожара, потому что в городе не было воды, наши песочные запасы казались запасами муравьев перед пожаром леса, а Водоканал был взорван еще с утра, и рассчитывать на воду не приходилось.

С нетерпением ждали утра. Оно пришло серое, но сравнительно тихое. Канонада совсем прекратилась, только слышались отдельные выстрелы и редкие взрывы. Никто не знал, что делается в городе.

Нюся пошла к портному за Галиным пальто. Она быстро вернулась домой, потому что над головой свистели пули. Со стороны Куреневки, где еще до этого времени было тише всего, доносилась частая пулеметная стрельба, строчил пулемет с Фроловской горки.

Потом сразу стало тихо, тихо. Все настороженно ждали, что взорвут дом ЦК, и снова все жильцы верхних квартир опустились в нижние. Но дом ЦК не взорвали. А только задрожал дом, когда взорвали стратегический мост. Вспыхнули и побежали огни по мосту, раздался сильный взрыв. Мост покалечено свалился в воду. Осталась целой только одна средняя ферма. Пожар понемногу стихал, как стихал и ветер. Выглянуло солнце. И кто-то пришел с известием, что в городе немцы. Побежали все в сквер возле Андреевской церкви. Оттуда увидели, что это правда. По Красной площади медленно, ровной цепью по два в ряд двигались немецкие мотоциклисты. На них смотрели наши люди, стоявшие на тротуарах. На Андреевской улице, куда повернули они с площади, лежали трупы убитых снарядами накануне. А кто-то пришедший из наших жильцов сказал, что по городу население разбирает, растаскивает из магазинов продукты, вещи, где что было. Мы, правда, знали, что это началось еще накануне, 18 числа.

Пожар на Крещатике, 24 сентября 1941 года Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г

Этому не помешали ни свистевшие и рвавшиеся снаряды, ни пожары, ни приход немцев. Мы не думаем об осуждении этих людей. Пусть лучше достанется им, нежели врагам. Но отчаяние и ужас от сознания нашей общей трагедии от этого не уменьшается, а скорее усугубляется.

Немцы вступили в город, а еще много наших бойцов осталось здесь. Один из них с обезумевшим взглядом бежал вверх по Андреевскому спуску. Он бежал, как затравленный зверь, не зная, куда бежать и что делать. Его остановили женщины, стоявшие на парадном, втащили внутрь, уговаривали переодеться и спрятаться. Он ничего не слышал, дрожал и только спрашивал: "Что делать? Что же мне делать?" Молодой, веснушчатый парень, с открытым лицом, со светлыми, ясными глазами.

Принесли хлеба, принесли штатскую одежду. Когда он понял, чего от него хотят, он упал на лестницу, головою на ступени, а потом вдруг громко, голосом хриплым и жалобным запел: "Ах, зачем ты меня породила!".

Вокруг все плакали, так невозможно было спокойно смотреть на отчаяние и страх этого хлопчика. И казалось, что весь ужас происходящего вылился в этом непрерывном крике парня в выгоревшей военной советской форме.

Его переодели, забрали винтовку, военную одежду. К вечеру он, успокоенный уже, ушел.

Итак, 19 сентября около двух часов дня немцы вошли в Киев. Никто из нас в тот день не выходил в город. Только все ходили по дому в сквер на горку смотреть на Красную площадь. А 20 числа утром началась наша жизнь в оккупированном немцами Киеве.

Немецкая колонна входит в Киев Фото: stаrkiev.com

Пожары прекратились. Установилась хорошая погода. И тишина. Стало тихо, совсем тихо в городе.

Днем 20 сентября мы вышли с Нюсей в город, чтобы добраться к ней домой. У телеграфа, возле гостиницы "Красный Киев" стояли немецкие машины. На них, не обращая внимания на наш народ, возились немцы. На тротуарах стояли любопытные. И те и другие молчали. Немцы иногда негромко переговаривались между собой. А наши смотрели во все глаза. Мы дошли до улицы Саксаганского, не обнаружив особенного разрушения. Только вокруг Николаевского парка вся улица была усеяна осколками снарядов и целыми снарядами. В университете в окнах не осталось ни одного стекла. Они вылетели, когда взорвали склады снарядов в парке напротив.

В тот день вечером каждый что-нибудь рассказывал из виденного и слышанного. Поговорить было о чем. Мы узнали, что немцы несут нам "самостійну Україну" и что украинцы делаются привилегированной нацией. С утра, оказывается, выдавали приемники, которые мы сдали вначале войны. Сперва их выдавали в порядке очереди. Потом немцам надоело следить за порядком, и склады приемников просто растаскали. Кто половчее, принес по два приемника. Но главное, что там уже сказали, что приемники выдаются в первую очередь украинцам.

Те, кто останавливался возле немецких машин, многое могли рассказать. И было о чем.
Все у немцев было не похоже на наше. И огромные машины, все необыкновенно оборудованные. И целые дома на колесах с самым разнообразным устройством. И вылощенный, чистый откормленный вид. Все резко отличает вид этой армии от наших войск, наших людей.

И вид этих откормленных, пригнанных во всем завоевателей еще увеличивал чувство глубокой горечи за наших людей, за наших бойцов, которые идут и идут сотнями километров разбитых дорог, с натертыми в кровь ногами, часто босиком, неся в руках неподходящие башмаки. И никаких у них нет машин. А есть только чувство долга, присяги перед Родиной, за которую они безропотно гибнут.

Сгоревший дом Трамвайного треста на Крещатике, 7 Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г

21 числа появились на улицах первые приказы. Все они были напечатаны на двух или трех языках, украинский и немецкий обязательно. В них население призывалось к спокойствию. Предлагалось вернуть все взятое в магазинах, сдать оружие и радиоприемники (хоть их только накануне выдали), соблюдать светомаскировку, не прятать, а выдавать партизан, красноармейцев, коммунистов. И заканчивались все приказы тем, что неповиновение карается смертью.

Тогда же, 21 числа, появилась на стене возле "Красного Киева" первая украинская газета. Называлась она "Українське слово". Внизу было указано, что напечатана она 21.IХ в Житомире. Ни редакции, ни хозяев.

Тяжелое впечатление производила газета. В ней не было, правда, ни ругательств, ни пасквилей. Но то, как она прославляла немцев, величая их "светловолосыми рыцарями-освободителями", и то, что в ней сразу явилась вся реакция с лозунгом "уничтожения большевизма и жидов", это производило самое удручающее впечатление. Была в этой газетке большая статья, в которой перечислялись этапы борьбы Украины за независимость. И рядом с лучшими представителями украинского народа – Шевченко, Лесей Украинкой, были в качестве мучеников и спасителей и Мазепа, и Петлюра.

Киев начал настраиваться на какой-то новый лад. 22 числа также приказами на стенах было предложено всем, кто работал до последнего дня, явиться по месту работы и там зарегистрироваться. Появились уже активисты нового какого-то строя. Немцы вывесили приказы и объявления о том, что только немцы, чехословаки и украинцы пользуются всеми правами. Русских, поляков, евреев и прочих причислили к низшей расе.

Фото: tehnikapobedy.ru

Все схватились за паспорта, и многие обнаружили непонятные вещи: в одной семье братья и сестры оказывались кто русским, кто украинцем. Ведь никто у нас не придавал никакого значения национальности. И многие обрадовались, кто, в силу обстоятельств или случайности, оказался украинцем.

Понесли снова сдавать приемники. Оказалось, что украинцы могут не сдавать.
Очевидно, у немцев ранее существовал договор с зарубежными украинцами. Даже солдаты их, говорят, украинцев считают более стоящими, а русских – чем-то низким. Заговорили об украинском правительстве. Говорили, что во главе его будет писатель Винниченко и академик Студинский. Потом говорили, что Студинский вовсе остался в Москве. Потом снова говорили, что он будет министром просвещения. Много говорили, ожидая появления этого правительства. А пока так жили.

23 числа многие зарегистрировались на местах работы. Заполнили анкеты с новым вопросом – вероисповедание. Оказалось, что вокруг многие стали украинцами.

А вообще, все слонялись без дела, носили грязную мутную воду, которую цедили из родников, что под Андреевской церковью. Магазины все закрыты. Купить ничего нельзя. Базаров нет. Питаемся тем, что запасли в последние дни при наших.

25 сентября на всех улицах, чуть ли не на каждом шагу расклеили портреты Гитлера. Он изображен в таких же тонах, как И.В.Сталин на портретах наших художников. Стоит с гордым видом, подбоченясь. Изображен в защитном френче, очевидно, в форме национал-социалиста, потому что на руке красная повязка с черной свастикой на белом фоне. А под портретом надпись: "Гітлер – визволитель". И возле всех портретов по два красных флажка, тоже со свастикой посередине. И еще появились в тот же день воззвания к украинскому народу некоего Степана Бандеры. В них снова оплакивалась "доля" и превозносилась национальная борьба украинского народа. Потом шел призыв к объединению населения Киева в партию "ОУН" – "Объединение украинских националистов" во главе с этим самым Бандерой. Затем объявлялось, что отныне у нас будет "Самостійна, соборна українська держава". И заканчивалось воззвание словами: "Твої вороги – Москва, Польща, Жидова. Знищуй їх!" Это было на одном или на нескольких углах по улице Короленко. А на других углах были другие воззвания, анонимные, в которых говорилось, что будет "национальная украинская республика", а не "держава". А накануне висело объявление о приеме в "українську народну міліцію". На другой день – 23 – в "Державну міліцію".

Фото: topwar.ru

И город не жил, а пребывал в каком-то странном состоянии растерянности, ожидания, недоумения, местами даже радости, кроме тех мест, где не проходило чувство отчаяния и ужаса. И тем не менее начиналась какая-то жизнь. Возле всех учреждений собирались сотрудники и толпились на улицах. Библиотеку заняла военная немецкая комендатура. Немцы вообще расположились везде, ходили по квартирам, брали себе у населения все, что им нравилось. Они заняли все школы и многие учреждения.

На Крещатике в 30-м номере, где прежде была какая-то второстепенная гостиница, поместилась городская комендатура. На углу Прорезной и Крещатика с другой стороны, где был "Детский мир", поместилась жандармерия. В комендатуру должны были являться все начальники учреждений для регистрации их. К коменданту же шли по всякого рода делам. Туда все время подъезжали немецкие машины, стоял немецкий караул, и стоял на тротуаре наблюдающий народ.
В жандармерию сносили приемники. Напротив Прорезной на Крещатике сбрасывали прямо на улице противогазы.

Город был наполнен фантастическими слухами. Говорили, что Советский Союз погиб, что в партии раскол. Что Сталин и Каганович оказались одни, а против них выступили Молотов, Ворошилов и другие. Потом говорили, что Сталин застрелился, потом – что его застрелил Ворошилов, потом – что он уехал в Вашингтон. Нельзя ни вспомнить, ни записать всего того, что говорят. Как отвратительный смрад распространяется с невероятной быстротой, так народ наполняется отравляющими слухами. А у нас у всех появилось тяжелое предчувствие какой-то провокации, потому что больше всего винят евреев в том, что мы проиграли войну, и что большевизму конец. Разумом мы понимаем, что все это полнейшая нелепость. Ведь три дня назад ничто не предвещало крушения советского строя, и что все эти слухи специально распускаются немецкой пропагандой. И тем не менее нужно иметь большую выдержку, чтобы им противостоять. И вот теперь мы стараемся собрать все свои внутренние силы, чтобы не поддаться паническому страху перед будущим, перед полной неизвестностью.

Слухи не отражаются в единственном ныне источнике наших сведений – украинской газете, которая продолжает выходить и дальше без редакции и места издания. Из нее мы узнали, что кроме Киева взята немцами Полтава. И что четыре советских армии уничтожены под Киевом. Про Полтаву не знаю, так это или не так. Но что с нашими войсками под Киевом произошло нечто очень страшное, мы знаем уже наверное. И больно, и тяжело, и обидно это бесконечно. Восемнадцатого числа наши войска ушли из Киева. Вместе с ними ушли многие члены партии, мобилизованные в армию женщины и некоторые учреждения, такие как телеграф, телефонная станция и др. Говорили, что нашим удалось прорвать кольцо окружения. Говорили, что немцы хитростью погубили наших людей, что они открыли проход в одном кольце для того, чтобы уничтожить наши войска в другом. Говорили, что первое кольцо наши войска прорвали сами. Несколько дней продолжалась эта нечеловеческая бойня. Вернувшиеся оттуда рассказывают, что от самого Киева до Борисполя и дальше на сто километров вглубь левого берега (еще называют какое-то место "Борщи") на полосе в несколько километров сбились в неподвижную массу машины, орудия, люди. В беспорядочном бегстве, стиснутые со всех сторон врагами, наши армии в количестве шестисот тысяч человек были лишены всякой возможности двинуться. Некуда было спрятаться, не было возможности защищаться. И немцы залили всю эту массу людей сплошным огнем снарядов, бомб, строчили с бреющего полета из пулеметов, били из минометов. Я видела людей, чудом уцелевших в этой бойне. Они из молодых стали стариками, а некоторые плачут все время, словно помешались.

Называют цифры: 220 тысяч убитых и раненых, 380 тысяч пленных.

Оккупация Киева, 1941 год. Немецкая кинохроника Видео: Виктор Тарасов / YouTube

Таковы сухие цифры этой страшной трагедии, которая разыгралась у Киева. Почему так случилось? Кто виноват в том, что допустили гибель стольких наших людей? Не мне ответить на этот вопрос. Быть может, будущее ответит тем, кто доживет до него. А сейчас только страшный призрак этого избиения стоит перед нами чудовищным фактом, который невозможно осознать. Больницы переполнены ранеными. Сотни, тысячи женщин ищут в списках своих сыновей, мужей, отцов.

В толпах других женщин и мы 23 сентября ходили по больницам, искали Степана и брата Нюси.

А 24 сентября, вчера, узнали, что пять тысяч пленных привели на Керосинную улицу, и решили туда пойти.

Тогда, 24-го, мы шли с Нюсей по Львовской улице, когда один за другим послышалось несколько взрывов. Со стороны Крещатика поднялся темный столб дыма. Никто еще ничего о взрыве не знал. На Керосинной, за колючей проволокой, сидели пленные. Они с 18-го числа ничего не ели. И к лагерю тянулись десятки, сотни женщин с едой и продуктами. Несли кто что мог. Варили суп и в ведрах несли в общий котел. Несли, не зная даже, есть ли в лагере кто-нибудь из тех, кого искали.

Женщин-военнопленных выпустили всех. Мы встретили двух девушек, идущих из лагеря. Одна из них харьковчанка, другая из Чернигова. Они рассказали, что им давали раз в день какую-то похлебку, а мужчинам не давали ничего. Что все пленные сидят прямо на земле и ночуют под открытым небом. Мы ушли, ничего не узнав. Когда возвращались домой, на улицах говорили, что взрыв произошел в комендатуре на Крещатике.

Взрывы еще продолжались. Оказалось, что это действительно взорвалась жандармерия, а за ней комендатура. Погибло много народа, и начался пожар. В городе поднялась тревога. К вечеру пожар усилился. Зарево снова, как в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, поднялось над городом. Снова поползли слухи, что минирован весь город. Побежали во все стороны люди с вещами. С Крещатика, где начался пожар, выселялись. А взрывы все слышались с той стороны.

Вид на Крещатик с Прорезной 24 сентября 1941 года. Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г

Снова тревожно провели ночь. А наутро весь город был еще больше взволнован, потому что пожар распространялся, горели соседние от улицы Свердлова дома, загорелся почтамт. Горела уже (не знаю только, как это случилось) противоположная от почтамта сторона. Горела Прорезная, угол Пушкинской. Люди с узлами сновали по всем улицам. Люди с узлами сидели в скверах и прямо на тротуарах.

Искали причины взрыва. Город был полон легендами, что какой-то еврей принес в жандармерию приемник, начиненный динамитом. И что когда этот динамит взорвался, взорвались заложенные в доме мины замедленного действия, взрывающиеся от детонации. Никто ничего толком не знал. Говорили, что немцы специально жгут город и не собираются в нем оставаться. Другие говорили, что немцы, наоборот, стараются остановить пожар, но будто бы невидимые партизаны им мешают. И что пожар нельзя остановить, потому что нет в городе воды. Один за другим называли номера домов, которые немцы собираются взорвать, чтобы остановить пожар: 12-й номер по Прорезной, 7-й номер по Пушкинской… Уже выселили людей из всех домов по всей Пушкинской, Прорезной и другим улицам вблизи Крещатика.

Немцы в зону пожара никого не пускали. И никто не знает, что они там делали, тушили или жгли. Только город горел, и вечер 25-го числа был полон огня и страха. Во всех домах, как и прежде, не спали, дежурили по очереди жильцы во дворах и парадных. Без конца вырастали слухи о том, что город подожгли евреи. Было совершенно очевидно, что это очередная провокация, но никто не мог сказать, что она готовит.

Вечером того же 25-го числа был нарушен приказ о том, что ходить можно только до 9 часов вечера. В свете зарева, которое все росло, без конца бежали по улицам люди с узлами, бежали во все стороны от центра. А пожар все разрастался. Вместе с пожаром росла паника. Часов около двух ночи Леля постучала нам в окно. Кто-то принес известие, что выселяют всю улицу Короленко и что наш дом тоже в опасности. Стали снова лихорадочно паковать мешки, с тем чтобы уходить из дома, потому что говорили, что надо уйти не меньше чем на два километра. Потом наши жильцы пошли к немцам, что в 25-й школе. Те сказали, что нам ничто не угрожает. Им не поверили и не ложились до тех пор, пока какой-то распорядитель в жовто-блакитной повязке не пришел и не предложил всем идти спать. А по Андреевскому спуску все шли бесчисленные люди с узлами, а пожар все разрастался. 

Догорают дома на ул. Пушкинской, конец сентября – начало октября 1941 года. Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г

Снова мы перекочевали в большой дом. Снова никто всю ночь не спал. А утром, часов в девять, женщина, выпущенная из плена, принесла записку от Степана. Он оказался в плену в Броварах. Он просил есть. Наскоро собрали еду, и Нюся, Татьяна и я пошли. Лагеря пленных в Дарнице и в Броварах. Туда вереницами идут женщины. Они несут еду, потому что пленных не кормят. Мало кто знает, есть ли там свой, но все несут что у кого есть. Некоторые несут последние остатки продуктов.

Сбиться с дороги нельзя. От самой пристани и до лагерей женщины идут толпой, непрерывным потоком. На расстоянии в 18 километров нигде нет перерыва в этой людской женской реке. На переправе у бывшей пляжной пристани стоит толпа. Мосты все взорваны, и через Днепр можно переехать только гребными лодками. Женщины дерутся и, стараясь быть половчее, прыгают одна впереди другой в лодки немногочисленных перевозчиков. И так через Днепр, через все его заливы по дороге на Бровары. Лодки полны до краев. Непонятно, как ни одна из них не затонула. Только огромное, нечеловеческое напряжение, движущее этой женской обезумевшей толпой, удерживает сейчас людей от несчастий.

Все спешили, потому что говорили, что гонят пленных давно. А тут по дороге эти проклятые (никто не думал о том, как красиво вокруг, что когда-то сюда ездили веселые и счастливые, в летние дни отдыха) переправы, которые никак нельзя быстрее преодолеть. Наконец добрались туда, где дорога от Броваров поворачивает к Дарнице, те самые места, где были мы, когда ехали на батарею к Степану. С тех пор все кончилось. Ничего нельзя понять в том, что происходит. И все нервы напряжены в этом беге – скорее туда, где ведут наших пленных, где нужно видеть обязательно всех, кто пройдет, потому что там идут свои. На дороге, в начале ее, только женщины, идущие лавиной. И вдруг – еще поворот, и на земле вдоль дороги сотни, нет тысячи, наших бойцов. Они сидят.

А вид их так ужасен, что холодная дрожь пронизывает всех нас. Совершенно очевидно, что их не кормят. И женщины несут еду, а немцы не дают к ним подойти. Женщины плачут. На каждом шагу душераздирающие сцены. Женщины бросаются к пленным. Пленные, как звери, набрасываются на протянутую еду, хватают ее, разрывают. А немцы бьют их прикладами по голове. Бьют и женщин. И все равно женщины отдают еду. Их снова бьют. И все плачут вокруг. И кажется, что сам ад из средневековых легенд разверзся здесь под ясным осенним небом. 

Пленные сидят вдоль дороги. Им разрешили сесть. Женщины стоят толпой напротив них на другой стороне дороги. И время проходит в том, чтобы уловить момент, когда немец отвернется, и передать еду, и не получить прикладом по голове.

Женщин не меньше, а больше, чем ближе к лагерю. Недалеко от него лес, а вдоль дороги высокий бугор. На этом бугре женщины стоят плотной стеной. Возле лагеря пленным не дают садиться, не дают останавливаться. Женщины, если видят своих, бросаются с бугра вниз. И тогда уже кому повезет, зависит от немца. Один гонит и бьет беспощадно, другой разрешает подойти и даже поговорить.

Внизу горящий Подол. Фото: borisfen70.livejournal.com

Несколько женщин обступили немца, стоящего на бугре. Те, что немного говорят по-немецки, узнали, что комсостав идет сзади. И мы в толпе стоим и ждем. А пленные все шли и шли. Женщины, стоявшие здесь с самого утра, говорили, что прошло уже более тридцати пяти тысяч. Они подсчитали колонны и пленных в них.

Немец не соврал. Через час или больше показалась группа комсостава. Мы увидели Степана, он увидел нас. Подойти удалось. Он набросился на сумку с едой, и умолял выручить его из плена. Они ничего, совсем ничего не ели девять дней. Вид ужасающий. Заросший, глаза совсем провалились, смотрят словно бы куда-то внутрь. Несколько раз сказал:

– Выручайте.

Потом сказал, что украинцев обещают отпустить, только надо скрыть, что он кандидат в члены партии. Требуется для этого пятнадцать подписей поручителей.

Подходили к воротам лагеря, в который немцы успели за несколько дней превратить наш шелковый комбинат. Немцы прикладами отогнали нас. Мы повернули в обратный путь.

Пленные все шли, медленно, едва передвигая ноги. Уже солнце было совсем низко над горизонтом, прозрачное, побелевшее небо казалось приникло к молчащей земле. Все молчало. Совсем притихли пленные. Они не в силах были искать своих. Их шаги заглушала глубокая дорожная пыль. Женщины стояли неподвижно и молча. И так снова без конца, без конца, пока мы не дошли до поворота на Бровары.

У поворота несколько домов. Вдруг навстречу странная группа людей. Пленные, раздетые, в одном белье. И сплошной цепью конвой из немецких солдат. Все колонны, которые мы видели до сих пор, охранялись десятком-двумя каждая. А здесь немцы шли сплошной цепью вокруг. Поравнявшись с домами, один пленный попросил воды. Подошел к дому и побежал. Два выстрела раздались вслед. Его убили на месте.

К этой группе пленных немцы совсем не давали подойти. Они были еще страшнее тех, кого мы видели до сих пор. Шли они последними. Это были евреи. Поток женщин повернул назад. Молча не шли, а брели мы к переправе. Нас догнали женщины, идущие из Нежина. Среди них телеграфистка Аня, подруга Тани по Дальнему Востоку. Десятого сентября их мобилизовали на окопы в Нежин. Там попали в окружение и теперь возвращались в Киев.

Один залив нам удалось переплыть. Подошли к Старику, к той самой гатке, где в мирные дни состязались спортсмены. Теперь мы дорого дали бы за какую угодно лодку. Но их не было ни одной. Солнце село. И только страшное зарево пожара соперничало с закатом. И небо казалось совсем бледным рядом с огненным киевским куполом. Нас было человек пятнадцать. Те, что шли сзади, отстали еще до Русановского залива.

Перевозчики уже уехали домой. Они и так работали целый день по добросердечью, потому что им либо совсем не платили, либо платили советскими деньгами, о которых не знали еще, будут ли они ходить. Лоза и сырой песок. Такая предстояла ночевка. Мы ходили вдоль залива, кричали, звали перевозчиков. Никого не было нигде.

Киево-Печерская лавра и еще целый, но уже заминированный Успенский собор. Справа виден дым пожарищ. Фото: borisfen70.livejournal.com

Вдруг, когда мы уже стали располагаться на ночь на песке, появился откуда-то мальчик в лодке. Все бросились к нему. Снова драка. Снова все хотят сесть раньше других. Лодка так нагружена, что вода вровень с бортом. Одно неосторожное движение, и все пойдем ко дну. Но провидение, очевидно, хранит нас. И мы медленно переплываем Старик. Темно совсем со стороны Дарницы и Броваров. А от Киева зарево все разрастается. Уже пылает все небо. Кажется, что город горит весь от Подола до Лавры. Временами через какие-то, словно мертвые, промежутки тишины раздается глухой взрыв там же, в стороне пожара. Потом столб искр вырывается к небу. И снова абсолютная тишина. И зарево. И на фоне зарева черные силуэты города, Киева, что стоит над Днепром.

Было светло как днем. Только свет этот был нереальный, зловещий. И жутко было оттого, что все эти места, которыми мы шли, эта лоза, этот песок и трава, эта вода, такие знакомые и близкие, в этой абсолютной тишине, в которой звуки наших шагов казались нестерпимо громкими, – все было чужим, не нашим, и сами мы были не мы, а какие-то чужие отупевшие существа, которые ровно ничего не понимали во всем, что навалилось на нас.

Кто знает, придется ли прожить еще немного, быть может, кто-нибудь из нас переживет это страшное время, или погибнем все. Но сколько бы ни осталось нам жить, никогда не забыть того, как горел Киев. А мы немыми, совсем беспомощными свидетелями, полными отчаяния и возмущения из-за своей беспомощности, брели по песку, по лозе нашего Днепра. И каждый куст, каждая травинка была словно высечена черным узором на кровавом зареве киевского пожара. Так запеклись траурным клеймом эти дни в наших сердцах.

Мы шли уже через Труханов остров. Та же тишина. Ни души нигде. Не лают собаки. Дома и деревья, словно во сне, неузнаваемые от пламени. И это пламя отсвечивает багровым золотом на стеклах окон. Кажется, нет людей в домах. Все замерло. Мы все идем через остров в полной тишине. И только через какие-то промежутки взрывы со стороны города. И снова столб пламени и искр в небе. И снова зловещая тишина.

Мы пришли на пляж. Он стоит неизменившийся с тех пор, как весной его оборудовали. Те же "грибы", и соляриум, и ресторан. Нет только людей. И песок багровый от зарева, и вода Днепра гладкая, как озеро, как расплавленный металл, не течет, а лежит у подножия горящего города. Вышел пляжный сторож. Он сказал, что переправы нет давно. В город попасть нельзя, да и время уже позднее. Немцы могут убить, потому что нельзя ходить после восьми часов.

По совету сторожа устраиваемся на ночь в пляжном ресторане. Столы еще липкие от ситро, которое здесь пили когда-то, до войны. Но мы сдвигаем эти столы, потому что стекол нет ни в одном окне, на полу холодно. И мы ложимся на столы в той части ресторана, которая окнами выходит к острову, а не к Днепру. И прижимаясь друг к другу, вытягиваемся все вместе, все из чужих ставшие своими.

Теперь мы вспоминаем, что хочется есть. Все, что брали с собой, отдали пленным. Никто в этот день ничего не ел. У Ани, Таниной подруги, оказался кусок сахара. У сторожа купили оставшийся "Миррад". По очереди откусили от сахарного куска, запили холодной минеральной водой. Легли на липкие от сиропа столы. Всем вместе было менее страшно. Сторож рассказал, что все склоны над Днепром, все сады усыпаны людьми с мешками, с вещами, детьми. Это люди из горящих домов. Мы не видели их. Мы слушали взрывы и пытались определить, где они. Временами земля качалась, качался ресторан на пляжном песке, так сильны были взрывы. Никто ни на минуту не заснул и в эту ночь. К утру стало еще холоднее. Татьяна прижималась ко мне, но я не могла ее согреть.

Потом, вместе с солнцем, появились лодки. Мы первые попали в город. А на берегу, снова, как накануне, обезумевшие женщины прыгали в лодки, одна за другой. И когда мы оглянулись с горы на днепровские берега, уже снова вереницы женщин тянулись сплошным потоком в сторону Дарницы и Броваров.

Мы понесли записки. Казалось, все население города было на улицах. Люди с мешками, сидевшие в садах, безнадежно смотрели в ту сторону, где горели их дома. Куда бы ни приходили мы с записками, всюду уже были люди раньше нас, уже сообщили о пленных. Сейчас всех соединила удивительная солидарность. Все охвачены одним и тем же чувством – обязательно сообщить, обязательно помочь.

У нас было восемнадцать записок. Шестнадцать мы отнесли сразу же вчера. Две остались на сегодня. Эти две были в далекие концы. Идти надо было к Артшколе на Соломенку. Татьяна и Леля снова пошли в Дарницу, понесли еду и собранные подписи. А мы пошли на Соломенку. Именно там увидели мы синие немецкие приказы без названий и подписи, по которым евреи города Киева и его окрестностей должны явиться 29 сентября на Лукьяновское кладбище.

А вечером нам сказали, что командарм нашей армии Кирпонос и секретарь ЦК Бурмистренко покончили с собой, видя безвыходное положение наших войск в кольце у Киева.

Мы все еще не знаем, что сделали с евреями. Страшные слухи доносятся с Лукьяновского кладбища. Но до сих пор невозможно им верить. Говорят, что евреев расстреливают. Те, кто провожал их до пункта, куда было приказано явиться, видели, что все евреи проходят сквозь строй немецких солдат, бросают все вещи, а их самих гонят немцы дальше.

Вчера умерла старуха Скринская. Бегали за гробом, за разрешением хоронить. И с большим трудом гроб достали только сегодня, потому что вчера и сегодня массовые случаи самоубийств евреев, и есть якобы приказ коменданта города их в первую очередь хоронить.

Вчера же Скринские ходили на Лукьяновское кладбище (на Байковом немцы запрещают хоронить). Дойти до кладбища обычным путем нельзя. Вся дорога запружена евреями, окруженными немецкими солдатами. А на кладбище идут мимо тюрьмы. Там пробили дыру в заборе и носят покойников с той стороны. Там, с другой стороны русского кладбища, тихо. Когда были там, они слышали беспрерывную пулеметную стрельбу со стороны еврейского кладбища.

Регистрация военнослужащих и бывших заключенных на углу улиц Керосинной и Лагерной, около стадиона "Зенит". Фото: borisfen70.livejournal.com

Одни говорят, что евреев расстреливают из пулеметов, расстреливают поголовно. Другие говорят, что для них приготовили шестнадцать эшелонов и будут отправлять. Куда? Никто не может ответить. Наверное известно одно: у них забирают все документы, вещи, продукты. Потом гонят к Бабьему Яру и там… Не знаю, что там. Одно знаю – происходит что-то ужасное, страшное, что-то невообразимое, чего нельзя ни понять, ни осознать, ни объяснить.

Уже все говорят, что евреев убивают. Нет, не убивают, а уже убили. Всех, без разбора, стариков, женщин, детей. Те, кого в понедельник возвратили домой, расстреляны уже тоже. Так говорят, но сомнений быть не может. Никакие поезда с Лукьяновки не отходили. Люди видели, как везли машины теплых платков и других вещей с кладбища. Немецкая "аккуратность". Уже и рассортировали трофеи!

Одна русская девушка проводила на кладбище свою подругу, а сама через забор перебралась с другой стороны. Она видела, как раздетых людей вели в сторону Бабьего Яра и слышала стрельбу из автомата.

Имущество жертв. Германские солдаты мародерствуют, ищут ценные вещи. Фото: borisfen70.livejournal.com

Эти слухи-сведения все растут. Чудовищность их не вмещается в наши головы. Но мы вынуждены верить, так как расстрел евреев – факт. Факт, от которого мы все начинаем сходить с ума. И жить с сознанием этого факта невозможно.

Женщины вокруг нас плачут. А мы? Мы тоже плакали 29-го сентября, когда думали, что их везут в концлагеря. А теперь? Разве возможно плакать?

Я пишу, а волосы шевелятся на голове. Я пишу, но эти слова ничего не выражают. Я пишу потому, что необходимо, чтобы люди мира знали об этом чудовищном преступлении и отомстили за него.

Я пишу, а в Бабьем Яру все продолжается массовое убийство беззащитных, ни в чем не повинных детей, женщин, стариков, которых, говорят, многих зарывают полуживыми, потому что немцы экономны, они не любят тратить лишних пуль.

Проклятая синяя бумажка давит на мозги, как раскаленная плита. А мы абсолютно, абсолютно бессильны!..

Фотографии Иоганна Хехле, фотографа 637-го немецкого отряда пропаганды 6-й Армии. Фото: borisfen70.livejournal.com

А на Бабьем Яру, выходит, правда, продолжаются расстрелы, убийство невинных людей. Было ли когда-либо что-либо подобное в истории человечества? Никто и придумать не смог бы ничего подобного. Я не могу больше писать. Нельзя писать, нельзя пытаться понять, потому что от сознания происходящего мы сходим с ума. И никакой никому от этого пользы, никому никакой… Без конца через город гонят пленных. Евреев гонят раздетыми. Их убивают, если они просят воды или хлеба.

Вот и все. А мы живем еще. И не понимаем, откуда у нас вдруг появилось больше прав на жизнь, потому что мы не евреи. Проклятый век, проклятое чудовищное время!

Вчера утром впервые с восемнадцатого числа загудел гудок какого-то завода. Сегодня он слышен отчетливо и продолжительно. Очевидно, немцы начинают вытягивать из населения какую-то жизнь.

Вчера вечером появилась вода.

Да, так, очевидно, устроена жизнь в оккупированном городе. Война отодвинулась на несколько шагов, и жизнь уже начинается снова. И все идет каким-то своим чередом. И кто-то будет продолжать жизнь, несмотря на то, что на Лукьяновское кладбище все ведут и ведут евреев. И жизнь все равно продолжается, хотя вчера по нашей улице провели пленных и шесть трупов осталось лежать на мостовой.

Все ли убитые евреи? Лица двух из них видны. Трудно сказать, кто они. Полураздетые, босые, с прозрачными заросшими лицами, со страшными худыми руками. Никто из родных не узнает, как они погибли.

Вели пленных в течение часа. Та же картина, которую видели в Дарнице. Худые, черные, заросшие, грязные, с голодными, отсутствующими глазами.

Женщины выносили воду и сухари. А пленные набрасывались на них, сбивали с ног друг друга и женщин, вырывали сухари из рук, дрались за сухари.

Все плакали вокруг. А немецкие конвойные со звериными лицами били пленных палками и резиновыми дубинками. Пленные шли без конца. Их было несколько тысяч в этот день. А женщины все несли и несли воду и сухари, которыми все равно невозможно было даже немного накормить этих голодных.

Потом пленные перестали идти по нашей улице. Мы остались, и шесть трупов осталось. Это только на нашей улице. А ведь они прошли уже много верст. Удалось спросить. Это те пленные, что шли тогда в Дарницу из Броваров.

Вчера принесли страшные вести о пленных. Рассказывают, что и теперь в ледяные ночи они остаются под открытым небом. Они стоят, прижимаясь друг к другу, качаются, чтобы согреться, и воют. От этого воя люди, живущие вблизи от лагеря, сходят с ума. А утром сотни человек выносят мертвыми из лагеря.

Ну а жизнь идет своим чередом.

Киев так же красив, как и прежде, особенно оттого, что наступила золотая осень. И там, где город цел, кажется, что вовсе нет и не было войны.

Стоят ясные осенние дни, и медленно тянутся в воздухе серебристые нити бабьего лета.
Тихо в городе, совсем как в деревне. Только шумят немецкие машины на некоторых улицах. Ни радио, ни трамваев, ни поездов, ни заводов. Никаких городских шумов. Изредка пролетит немецкий самолет. Они летают теперь очень низко.

Немцы чинят Соломенский мост. Говорят, работают две бани. Купить ничего нельзя. Крестьяне втридорога берут за свои продукты, меняя их на материю или ботинки. Вчера в каких-то магазинах будто бы продавали синьку и спички.

Бывшие базары пропахли одеколоном. Это пьяницы платят по 50 рублей за флакон цветочного одеколона и пьют его вместо водки.

Хлеба нет. Сухари кончаются. Переходим на голодный паек. Нас беспокоит этот вопрос. Зато как уже безразличен он тем, кто на Лукьяновском кладбище!

6 октября, в 8 часов вечера.

Бродя по городу, вышли на Крещатик.

Мы думали, что уже ничто не сможет потрясти нас. И стояли, не в силах уйти, не в силах оторваться от страшного зрелища.

Бедный наш город! Бедная наша земля, попранная, униженная!

Вечером шестого мы ходили на развалины консерватории. По бывшему Музыкальному переулку страшно идти. Там с двух сторон свесились остовы прежних домов, и каждую минуту могут рухнуть отвесные обгорелые стены. Они стоят, не укрепленные ничем, а в оскаленные обглоданные огнем просветы окон светится небо. За стенами нет ничего, кроме обломков кирпичей и штукатурки. В доме, что по правую сторону переулка, был взрыв. Там рухнуло все и лежит бесформенной массой на бывшей мостовой. Остов консерватории сохранился. Сохранились и наружные стены ее нового здания. И даже вышка, которой заканчивался вход в него, сохранилась. У входа кто-то поставил ряд кресел, стоявших раньше в вестибюле. Они уцелели. В оставшейся правой части нижнего вестибюля, как ни странно, остались зеркала у вешалок. Они не лопнули от огня, но одно, по-видимому, кто-то уже утащил. Унесли и рояль, что стоял у кабинета звукозаписи. И все как будто знакомое, а в действительности нет ничего. В окнах, что над лестницей, сохранились рамы и осколки стекол. Даже одна из штор обгорела сверху, а потом, по-видимому, погасла и осталась висеть, полусожженная.

По другой лестнице можно подняться к самой библиотеке, которая вся обрушилась вниз. Может быть, под грудой обломков и сохранилось хоть что-нибудь из книг или нот. Но нужно разрыть эти груды обломков. Кто и когда это сделает?

Сгорел и подвал, куда спрятали пластинки и оркестровки. Кто знал, что если бы все это сложили со стороны кабинета звукозаписи, все сохранилось бы? Кто мог это предвидеть? А пластинки так стоят, как стояли. Но это не они. Это только пепел сохранил их форму и разрушается при первом прикосновении. Сохранилась лишь картотека исторического кабинета. Зачем она теперь?

Жутко и грустно делается, когда стоишь среди этих развалин, которые очень знакомы и которых больше нельзя узнать. Героические усилия студентов, живших в общежитии, ничему не помогли. Они срывали деревянные части окон старого здания, когда горел почтамт, отбрасывали огромные головешки горящих балок, летевшие на консерваторию, но пожар начался и со стороны ломбарда.

Взрыв здания почтамта на Крещатике
Фото: Київ 1939–1945, фотоальбом. Издательство "Кий" 2005 г.

Консерватории больше нет. Только ветер наполняет безжизненной жизнью развалины. Это он скрипит остатками оконных рам и шатает металлические остовы люстр.

Когда-то здесь была жизнь, музыка. Сейчас мертвая тишина гигантского кладбища, которое грудой бесформенных развалин протянулось на сотни метров вокруг. В старом здании консерватории сгорело все, все провалилось. Остались лишь обгоревшие стены и небо над ними. А памятник Глинке цел. Он стоит невредимый среди развалин, как символ непобедимости русского искусства и русской души.

Так далеко от нас фронт, так далеко Советский Союз. И в нашем бесправии мы вынуждены выдерживать все, что диким кошмаром на нас навалилось. Нет у меня слов, нет их ни у кого из нас.

По-прежнему ничего не знаем о том, что делается в Союзе. Газеты очень туманно говорят о военных действиях.

Ходят слухи. Их приносят от тех, кто успел уже пристроиться при немцах. Эти слухи утверждают, что конец войны – дело нескольких дней.

Что можем мы об этом знать? Настроение вокруг ужасное. Из ста человек окружающих с трудом пятеро верят в то, что поражение наше не окончательное. Никакая сила воли, никакие убеждения не в силах повлиять на людей, и часто нас самих охватывает полное отчаяние и безнадежность.

Нет, не часто, а все время надо делать невероятное усилие, чтобы не сдаваться, потому что все рушится и рушится на глазах.

А "новая жизнь" Киева продолжает налаживаться. Позавчера жильцы заготовили примитивные хлебные карточки. Вчера их раздали, и люди получили хлеб. Выдают его по 200 грамм на человека, независимо от того, работающий или неработающий его получает. Прикрепили по 11 улиц к каждому магазину. Поэтому очереди стоят с раннего утра. И многие уходят без хлеба. И хлеб за прошлый день пропадает.

Позавчера открылись первые столовые. Очереди в них формируются с раннего утра. Потом у входа начинается свалка. Более сильные и нахальные получают обеды. Стоят обеды дорого, но говорят, что в них плавает мясо. Платят за них советскими деньгами.

Говорят, что немцы уже отремонтировали КРЭС и ТЭЦ, что скоро пройдут трамваи. Без них совсем плохо. Мы все страшно устаем от того, что огромные расстояния в поисках работы приходится проходить пешком. А голодный паек наш так мал, что многие уже выбились из сил. А ведь сегодня только 22-й день оккупации. Что же будет дальше?

По Днепру пошел речной трамвай.

Улицы снова огласились звуками радио. Оно заговорило дня три тому назад, заговорило по-немецки. Потом заиграла музыка и играет вперемешку с какими-то сообщениями. Музыка вся ультранемецкая, однообразная, все больше марши. И только раз мы услышали польскую плясовую, которая была преподнесена нам как образец украинской музыки.

В домах радио не работает. Оно орет только на улицах. Живем теперь по немецкому времени, на час позже, чем в Советском Союзе.

Катастрофически обстоит дело с работой. Ее нет. Можно иногда устроиться на работу чернорабочим. Но это большая редкость. Кто имеет знакомых, устроился при Городской управе. Там кормят, платят деньги и дают хлеб. Вообще же работают единицы. Надежды на работу нет.

Никаких субсидий новые хозяева не дают, их нет и не будет. Никаких государственных ассигнований, которые мы всегда получали все 23 года советской власти. Предложено всем существовать на средства от самоокупаемости. Гимназии (так называются теперь школы), высшие учебные заведения, остатки консерватории (хотя в ней около 300 студентов), поликлиники, библиотеки, музеи, театры и все остальные должны заработать сами себе на существование. Поэтому под очень большим сомнением существование Академии наук. Средств для нее нет. Пока же Академия наук официально не существует. Для того же, чтобы сберечь все-таки людей, регистрируют институты, объединяют их и ждут. Единственное, что предлагается всем, – начинать работу в "порядке энтузиазма" (это новое крылатое выражение). И работать, не ожидая, что будут платить, потому что платить нечем.

Неделю назад в конференц-зале Академии были собраны все так называемые сотрудники Академии на объединенное собрание. Там-то и говорилось, что нужно всем продолжать прежние виды работ. Что ничего нового никто начинать не может. Что все нужно делать, обязательно сообразуясь и подчиняясь распоряжениям немецкого командования.

В 14-м номере по бульвару Шевченко, где помещался Наркомпрос и институты Академии, немцы, занимая помещение, выбросили из окна прямо в грязь во двор все библиотеки литературного, исторического, языковедческого институтов и замечательную библиотеку академика Крылова. Там же, во дворе, оказались рассыпанными все материалы институтов, картотеки, справочники, все, что собиралось десятками лет. Работники институтов прибежали в Управление делами Академии за помощью, но им сказали, что сделать ничего нельзя. Им осталось только собирать уничтоженные библиотеки и материалы с земли двора. Все эти дни их можно было видеть через решетку забора за этим занятием.

Так точно немцы поступили и в помещении президиума Академии — в 54-м номере по Короленко. Там через окна летели столы со всеми бумагами. И ничего уже не осталось от бывших дел Академии.

А лучше всего немцы "обработали" нашу библиотеку. В ней помещалась какая-то часть их войск. Заняты были абсолютно все комнаты: и старопечатный отдел с его чудесной мебелью, и рукописный, и музыкальный, и кабинет искусств. Везде лежали матрасы, стояли кровати. Матрасы лежали на всех столах. Они разворотили все в поисках немецких книг. А когда освободили помещение, в него невозможно было войти. Из библиотеки сделали настоящую дворовую уборную. Сверху донизу она была загажена самым невероятным образом. Там, где обычно мы работали, делая выставки, на площадках лестниц, в коридорах, во всех углах, лежали кучи немецких экскрементов, все было заплевано, осквернено. Если бы мы не видели этого своими глазами, никогда не поверили бы, потому что наш народ, считающийся у "европейцев" народом некультурным, никогда не позволил бы себе ничего подобного в таком месте.

Работники библиотеки убрали ее. Но работы нет. И все ходят, мучительно ожидая, когда что-нибудь решится.

Консерватория получила помещение в новом здании бывшей 57-й школы. Вход в нее с улицы Фундуклеевской, как теперь именуется ул. Ленина. Помещение неплохое, но никакой консерватории нет. Есть пустое место и 300 неустроенных студентов. Из чего делать консерваторию? Решают собирать инструменты и ноты уехавших музыкантов.

Судя по сообщению газеты и по тому, что у оперы всегда стоит толпа артистов, будущий музыкально-драматический театр скоро начнет свою деятельность. Так начинается какая-то жизнь, но с голодным животом, потому что продовольственный вопрос никак не разрешается для населения. Крестьяне по-прежнему ничего не продают за деньги, только меняют продукты на вещи, требуя при этом от горожан невозможного. Лишь иногда женщинам с детьми удается упросить какого-нибудь немца купить молока, но это абсолютная случайность, очень редкая.

Сегодня сообщение, что немцами еще 3-го числа взят Орел.

Сегодня у нас "праздник" – Покрова. Мы начинаем праздновать все двунадесятые праздники.

Вчера до позднего вечера шла служба в Андреевской церкви. Окна были освещены, и слышалось пение. Служат в церквях, главным образом, по-украински.

Покойников теперь провожают на кладбище с крестами и колывом. И так дико и странно нам, поколению, воспитанному атеистами, присутствовать при восстановлении чего-то чужого, давно отринутого, что отбрасывает нас на столетия назад. Но это нужно нашим новым хозяевам.

Несоответствие между религиозной моралью и действительностью сейчас циничнее, чем когда-либо. Если во времена господства религии проповедью любви к ближнему старались хоть как-то прикрыть насилие всякого рода, то сейчас кровавый призрак Бабьего Яра поднимается над церквями, в которых украинцы в европейских костюмах под подрясниками благословляют убийц, которых они именуют "светловолосыми рыцарями".

В Бабьем Яру зарыли вместе с мертвыми сотни, тысячи, нет, десятки тысяч полуживых и живых людей. Мы знаем, уже точно знаем, что кровь из Бабьего Яра текла и вытекала на расстояние километров от кладбища. И избиение это продолжается и теперь. И каждый день ведут все новых обреченных на Лукьяновское кладбище, вели вчера, позавчера, ведут сегодня, ведут, не переставая, все дни с 29-го числа.

А меж тем со вчерашнего дня на колокольне Софийского собора рядом с жовто-блакитным украинским флагом появилось немецкое красное знамя со свастикой посредине. Это новое подтверждение новых слухов, которые ходят все упорнее, что никакой "самостійной соборной державы" не будет.

И все яснее видно, что пока наши вместе с фронтом уходят все дальше на восток, здесь, на оккупированной земле, начинается какая-то жизнь. Мы – рабы, бесправные парии на нашей земле.

Таких нас сотни тысяч. И что с нами будет? Кто скажет нам? Все время перед глазами стояли пленные. С каждым днем все холоднее, а пленных как держали под открытым небом, почти без еды, так и держат. И так во всех лагерях: в Броварах, Гоголеве, Дарнице, на Керосинной. После мокрого снега, который лепил в субботу, земля в лагерях превратилась в липкую грязь. Лечь в эту грязь невозможно. Женщины, носившие еду, говорят, что пленные проводят ночи на корточках. И снова прижимаются друг к другу, и качаются, чтобы согреться. И все по-прежнему – после такого качания десятки трупов остаются на земле.

У нас начинается настоящий голод. Хлеба нет. Его выдали дважды по 200 граммов на человека и уже больше недели ничего не выдают. Пустили слух, что хлеб отравлен, и потому его не дают населению. Но сами немцы все время едят хлеб, очевидно, не боясь отравиться. Купить до сих пор ничего нельзя. Магазины все закрыты. А на базарах крестьяне меняют продукты уже только на совершенно новые вещи.

Сухари закончились уже несколько дней назад. У Нюси и Гали уже вторую неделю нет ни капли жира и ни одного сухаря. А есть семьи, у которых уже совсем нечего есть. И главное – никаких перспектив.

Полтора месяца как занят Киев.

Об украинском правительстве больше не говорят. Газеты и слухи утверждают, что немцы рассчитывают на окончание войны в ближайшие недели. И тогда, говорят, передовые немецкие части уйдут из Киева. И что будет Украина немецкой провинцией с немецким губернатором. Называют даже кандидатуру — некий доктор Кох, который сейчас состоит в роли чего-то вроде министра просвещения. Он вместе со своим помощником Фогтом ведает всеми делами науки, и представители Академии имеют с ним дело. Он хорошо знает русский язык, а объясняют это тем, что он, оказывается, бывший помещик, имения которого были в Украине.

Украинцами, то есть всеми нами, управляет непосредственно горуправа, а уже ею ведает это "высокое начальство".

Горуправа – учреждение, производящее самое удручающее впечатление. В помещении бывшего Комвуза на бульваре Шевченко, 18, с выбитыми стеклами "на ходу", без столов и стульев, новые наши "управители" решают "государственные" дела. Существуют в управе отделы просвещения, здоровья, искусства, пропаганды, финансов, жилищный, социального обеспечения и другие.

Мне приходится там бывать из-за магазина, который закрыт, как и все прочие, но при котором я числюсь. Чтобы его открыть, надо получить разрешение. Торговый отдел управы всячески поощряет открытие всякого рода частной торговли. Поощряет пока только абстрактно. Ни о каких "государственных" торговых предприятиях разговоров нет. Академия магазином не интересуется, но и не отказывается от него. Мне приказано получить на него разрешение, но это совсем не так просто. В магазине остались преимущественно советские книги, научные издания Академии и русская литература, которая вся вместе "новыми хозяевами" осуждена на сожжение.

Должность моя при магазине заключается в том, что раз в несколько дней я забиваю как могу сломанные ставни в окнах со двора, а через день или два их снова выламывают неизвестные похитители книг и до конца растаскивают классическую литературу. Уже на полках остались почти исключительно сотни томов "Патологической физиологии" Богомольца, "Історії України" и множество других трудов различных институтов Академии.

На улицах можно то там, то здесь увидеть объявление о том, что "здесь открывается парикмахерская" или "магазин случайных вещей", но нигде еще ничего не открыто и ничего не продается.

Разговоры немцев, которыми они в первые дни прикрывали свои грабительские цели, сейчас перестали быть даже басней для детей младшего возраста. Теперь они неприкрыто говорят, что нас постараются "освободить" от всякой культуры, от всего самого необходимого, от всего того, что у нас было. Уже сейчас ходят слухи, например, что надо забыть о тракторах, и что немцев больше всего устраивает соха на нашей земле.

Мы ничего не знаем толком об их так называемой "идее". Но то, что славян они считают "низшей расой", нам уже доподлинно известно. И уже, конечно, если эти славяне попали к ним в качестве рабов, церемониться с ними они не будут. Во всем вынуждено население ждать "милостивого благоволения" новых господ. Например, наша библиотека не может начать работать, пока немцы не выберут из нее все, что им понравится. Сейчас группа их выбирает литературу для отправки в Германию.

Во вчерашней газете сообщение о взятии немцами Одессы, Калуги и Калинина (Твери). Немцы в ста километрах от Москвы. Ленинград в безвыходном положении. Его и Москву бомбят, не переставая.

Все время говорят о том, что взят Харьков.

Немцы ведут бешеную пропаганду против нашего Союза и советского правительства. Столько всяких диких, нелепых слухов носится в городе, что голова идет кругом. Есть от чего полностью отчаяться. За четыре месяца войны немцы заняли такую территорию, какой до них не занимал никто. И до сих пор их не остановили. Гитлер во всеуслышанье хвастается, что 7 ноября примет в Москве парад из пленных войск. Смешались, спутались все представления, все понятия. Множество народа дезориентировано поражением, движением немцев вперед и полным отсутствием каких-либо сведений из Союза. Немудрено, что любые слухи передаются от человека к человеку и ничего, кроме озлобления и отчаяния, не вызывают.

Мы вынуждены привыкать к "новой" жизни. Вчера пошли первые трамваи — 1-й и 4-й номера. Уже в некоторых районах дней пять есть свет. Мы еще впотьмах. Хлеба по-прежнему нет.

Снова ходила за разрешением на существование магазина. Идти нужно в отдел пропаганды, а не торговли горуправы. Отдел пропаганды (оттого, что названия вроде "комиссариат", "отдел пропаганды", "комиссар" похожи на наши советские, а весь строй абсолютно противоположный, особенно тяжело) ведает сейчас делами "политического руководства". В их руках сейчас все дела печати, полиграфии, клубов, наглядных пособий и прочего. Необходимо сразу уточнить: это все они "собираются" делать, всем этим "собираются" заниматься и заправлять.

Пока же сидят, как и в других отделах управы, в пустых, ободранных комнатах, без столов и стульев, с портретами Гитлера на стенах, с громкими какими-то словами. И все вместе это кажется чем-то несуществующим, а словно мы все видим долгий кошмарный сон.

Бывает же такое, что снится какой-то ползучий и тяжкий сон, когда не можешь ни шевельнуться, ни закричать, ни сбросить его с себя. Так вот для передачи нашего теперешнего состояния надо представить себе такой отвратительный, давящий сон.

Никакого разрешения на магазин нет. Надо еще приходить сюда. Со мною они, кроме всего прочего, не желают разговаривать, потому что говорю только по-русски. Нелепо, но не могу заставить себя приноравливаться к ним. И сегодня начальник орал на меня: "Не смійте розмовляти московською мовою!"

Остальной день вчера ушел на переноску во временное помещение консерватории библиотеки М. Гозенпуда. Ее нужно было унести тайком и немедленно. Тяжелое чувство не оставляло нас во время переноски. Разрушение, опустошение, осквернение, как везде, как всюду. Только мы еще и еще раз порадовались, что хозяев квартиры не оказалось здесь. Иначе погибли бы вместе с десятками тысяч в Бабьем Яру на Лукьяновском кладбище. Библиотеки уехавших собираем упорно, в упорной надежде сохранить их до возвращения наших.

Уже несколько дней ходить можно только до шести часов вечера. Это очень неудобно, потому что ничего нельзя успеть. Приходим домой усталые и совершенно разбитые нравственно. Мы не обманываем себя иллюзией, что делаем нужное для наших. Но не делать вовсе ничего невозможно, потому что тогда не будет никакой возможности бороться с отчаянием.

Сегодня появился новый зловещий приказ: все управдомы должны сообщить в течение 24 часов, имеются ли в их домах члены партии, работники НКВД и евреи. Подписан приказ новым комендантом полиции, уже с украинской фамилией Орлик.

Вчера снова выискивали по квартирам евреев. Забрали несколько украинских семейств за то, что прятали их. Ищет их теперь украинская полиция.

Вчера получила разрешение на переучет магазина. Повесила объявление на двух языках – украинском и немецком, как теперь полагается. Потом выгребала там битые стекла и порванные книги. А к дверям все время подходили какие-то претенденты на магазин.

Библиотека, которая теперь уже не библиотека Академии, а национальная библиотека, получила мандат на конфискацию книг из магазина. Я упорно сопротивляюсь в одиночку всем этим посягательствам, а кончится, очевидно, тем, чем кончаются уже некоторые "украинские" дела, – немцы конфискуют, и все.

Купить по-прежнему ничего нельзя. Обмен достиг невероятных размеров. За пальто можно получить только полсотни картошек.

Сегодня очередное страшное объявление. Сформулировано оно так: "Как репрессивные меры против саботажа, сегодня расстреляно сто граждан города Киева. Это предупреждение. За каждый факт саботажа отвечает каждый гражданин". Дата под объявлением 22 октября. Подписи нет.

Что обозначает это объявление? О каком саботаже идет речь? Какие сто киевлян расстреляны? Никто ничего не знает, строим всевозможные предположения. В Киеве так мало работы и работающих, что вряд ли здесь дело в саботаже. Если это разговор о какой-то промышленности, то ее нет вообще. Она вывезена нашими или взорвана.

Вывод делаем один – возможно, начинают действовать партизаны или подпольщики. Если так, то легче делается на душе и появляется какая-то надежда. Но, может быть, мы ошибаемся? А сто расстрелянных? Кто они?

Евреев все ведут без конца. Люди прячут их, но немцы их находят и забирают. И до сих пор слышна стрельба в Бабьем Яру.

25-го вечером по радио немцы объявили, что взят Харьков. Бои идут в 60 километрах от Москвы. Ленинград упорно держится. Ужасно сознание, что такие замечательные русские города в такой опасности. В украинской газете сообщается, что якобы устранен от командования Ворошилов, что смещен Тимошенко, а оборона Москвы поручена Жукову. И еще, что, кроме Харькова, взят еще крупный железнодорожный центр – Белгород.

По городу везде висят плакаты о том, что для "местного населения" (так мы теперь называемся) война уже окончена, а что Красная Армия уже погибла. Не рано ли хоронят ее немцы? Почему же, если они так сильны, не могут взять Ленинград и Москву? И не свидетельствует ли эта все усиливающаяся пропаганда о том, что наши собирают силы, а немцы выдыхаются? И кто знает, быть может, тот удар, который заставит немцев остановиться и покатиться назад, быть может, этот удар уже недалеко.

Но нам трудно, ох, как трудно что-либо предугадать. Вокруг внешне чересчур спокойно. Никто над нами не летает, никто не стреляет, никто не бомбит. Но лучше бы бомбили, да были мы с нашими. Если же попробовать на какое-то мгновение абстрагироваться от чувства отчаяния, то обнаруживается, что жизнь идет, идет и укладывается в какие-то рамки, для кого приемлемые, для кого нет.

Заняты все целые дни, и все очень устают. Кто не числится работающим, занимается поисками питания. Татьяна целый день, с утра до позднего вечера, варит еду. Потому что варится только похлебка. Хлеба нет. И варится все на щепках, краденых с остатков каких-то заборов. Варится все в комнатах, и едкий запах и духота разъедают глаза и мозги. Дитя нечем кормить. Оно, бедное, тоже всегда хочет есть и плачет.

Леля все делает попытки добыть еду. Вчера несколько часов стояла в очереди за томатом. Увы, это ничему не помогает. В магазинах продаются только соль и томат. Нюся и Галка уже по-настоящему голодают. Нюся вчера ходила в Виту за Пирогово менять. Она быстро сходила, вернулась вчера же и принесла на себе больше пуда картошки и кусок кислого крестьянского хлеба.

Пирогово сожжено. Там восемьдесят процентов села сгорело, а в остальном нет ни одной целой хаты. Все разбито и разрушено. У них нечего менять. И только где-то в Вите Нюсе удалось выменять детскую шубку на картошку. Покалечила себе ноги. Ведь обуви ни у кого из нас нет. А у Лели после похода в Вишенки на ногах рожистое воспаление.

9 часов вечера. Сегодня снова ходила за ордером на магазин в жилуправу. Она в четвертый раз переехала: с Андреевского спуска на Обсерваторную, оттуда на Новопавловскую, а теперь уже на Житомирскую. Уже входят в нее без пропусков, поэтому там очереди и давка, как за хлебом. Хотя было объявлено, что прекращена выдача ордеров на какие-либо квартиры, их все равно выдают (в Киеве много пустых квартир). Председатель жилуправы снова новый.

Церковные дела делаются без очереди, и священники идут беспрепятственно раньше всех. Потом снова мне пришлось быть свидетелем страшного зрелища. Снова шли евреи. Они двигались ужасающе медленно. Так могут двигаться только тени. Посередине четыре человека несли на одеяле молодую женщину с тупым, отсутствующим выражением лица. Ее безжизненное тело обвисало в одеяле. Оно покачивалось от ходьбы, а черные волосы растрепались и высыпались над одеялом. За ними двое несли девушку без ног. Потом шли мужчины, старики, дети.

Страшная картина. Такое выражение лиц мне пришлось видеть лишь во время коллективизации в 1933 году у распухших, умирающих от голода людей. Как тени, шли они медленно, с нездешним выражением бледных, бескровных лиц. Многие из них потупили глаза, а некоторые смотрели куда-то, поверх тех, кто стоял на тротуарах в молчании.

Что думали они, идя в это собственное погребальное шествие на Лукьяновскую голгофу? Их глаза стоят передо мною. И всегда будут стоять, как всегда останется в ушах грубый окрик полицейского: "Не останавливаться, не смотреть!". 

А мы продолжаем жить. Пришли из Вишенек Любовь Васильевна и Надежда Васильевна. Они даром ходили. Картошка вся выкопана, больше нечего копать. То, что они с Лелей накопали в прошлый раз, все украли. Картошки нет. Такое наше интеллигентское счастье. Голод.

Одна есть радость у нас. Нашлась Нюсина семья. Старики пешком прошли около шестисот километров — от Каменца до Полтавщины. Там нашли своих, но вместе с ними застряли в окружении в селе Новый Иржавец.

Вчера приехал Нечипор на двух лошадях. Привез эти известия и немного продуктов. Такая радость! Пока Нечипор здесь и с лошадьми, можно будет перетащиться Нюсе и Галке в новую квартиру. Они одни сейчас остались в доме, потому что он совсем развалился и ежеминутно грозит обвалом. Но переезжать некуда. В городе масса пустых квартир, а ордеров простым смертным получить невозможно.

Нечипору оставаться в Киеве нельзя. В их дворе знают, что он член партии. Пока же он здесь, они не спят ночи из-за него и из-за лошадей. Караулят, чтобы не забрали и не украли.

Не знаю, остались ли в городе еще голуби. 24-го был вывешен приказ об уничтожении всех голубей в Киеве и его окрестностях. Очевидно, боятся немцы почтовой связи с нашими.

Пишу и боюсь писать. Уже неделю мы живем в ужасном напряжении. 20-го числа под вечер услышали мы под окном знакомый голос. Меня затрясло от ужаса. Пришел, бежал из плена Миша Б. Ему тоже не удалось вырваться из Киева.

Дома у нас не знают, что он еврей, иначе Леля уже умерла бы от страха, принимая во внимание всяких подлецов в нашем дворе. Во время его приходов и во мне все холодеет от мысли, что его кто-нибудь может узнать. Сказала, что он русский, бежавший из плена.

Уже его кое-как переодели в штатское. Трудно. Он очень маленький. Я подчистила фамилию в документе Нюсиного мужа об окончании фельдшерской школы. Но Миша боится сбиться в фамилии. Сначала он просил документ на чужую фамилию, теперь просит на свою. Что делать с ним, ума не приложим.

Люди, у кого он живет, волнуются. Правда, у них такой закуток, что никто не видит входящих и выходящих. А Миша сидит в темной комнате, и хуже всего то, что все время хочет ходить по городу. Ни у нас, ни у Нюси его держать нельзя. Все слишком на виду, и, главное, много подлецов вокруг. Их мы уже определили по желанию выслужиться перед немцами.

Хотят отправить его к знакомому священнику в Умань и получить выданную задним числом справку о крещении. А пока все в страхе, чтобы его не опознали и чтобы не было облавы, в которой он может погибнуть.

Позавчера был слышен довольно сильный взрыв со стороны Печерска. А вчера вечером багровое зарево освещало все небо с той стороны. Было снова светло, как в те страшные ночи пожаров. И все больше людей утверждает, что пожары – это немецкая провокация, потому что слухи утверждают, что немцы оставят Киев. Что, по словам Гитлера, Киев будет объявлен мертвым городом.

Действительно, в городе сейчас много меньше немцев. Большинство их выехало в Харьков. И ведут они себя так, словно сознательно должны все в городе уничтожить.

В эти дни произошли изменения в горуправе. Уже голова ее не Оглоблин, а Багазий, его бывший заместитель.

Так, позавчера, оказывается, горел бывший горисполком, как теперь снова называют, — Дума. Это пламя ее пожара ярким заревом освещало город. И снова вчера появилось извещение о том, что 300 киевлян расстреляны и что дальше за поджоги будет отвечать все население города. 

Комендант города Эбенгардт заканчивает обращение тем, что будет поддерживать порядок любой ценой. В газете было постановление об установлении снова круглосуточных дежурств в домах. Со вчерашнего дня и у нас, как и везде, снова дежурят.

Снова, как и раньше, мужчины – наши новые активисты – дежурят в вечерние часы, а на ночь назначают женщин. Носятся слухи, что в октябрьские праздники немцы ждут особенно сильных диверсионных актов.

Время идет, но не приносит нам ничего хорошего. Хотя, я не права. Сегодня 3 ноября, а немцев не подпустили к Москве. Так что будем надеяться, что бахвальство Гитлера о параде пленных на Красной площади останется только бахвальством.

В лагерях пленных ужас. Женщины, которые ходят к лагерям, приходят домой с безумными глазами. Лагеря отводят дальше от городов, потому что вой замерзающих, умирающих людей нестерпим. А слухи говорят о том, что в России немцы не берут больше пленных, а расстреливают людей, поднявших руки.

Так, это чудовищное массовое уничтожение наших людей, массированное убийство продолжается. Пишу об этом, как манекен, из которого вынули душу и мозг. Они уже все равно ничего не воспринимают.

Что делается в Союзе? Ничего не знаем, ровно ничего. Нам нельзя говорить о том, что мы чувствуем. Не место и не время. Да и не рассказать об этом никакими словами.

Деньги начинают идти в ход. За огромные, правда, деньги, но уже многое можно купить на базаре. Народ продает вещи и покупает минимум необходимых продуктов. На базарах многолюдно.

Без конца новости. И извне, и изнутри. В немецких газетах сообщение о взятии немцами Симферополя, а по радио вчера сообщили, что взяты Феодосия и Керчь. Но мы знали, что хоть страшно бомбят Ленинград и Москву, они держатся. Горит Лавра. Никто не знает точно, что там горит. И снова очередной приказ Эбенгардта: снова о расстрелах.

Началась срочная паспортизация населения. Заполняют огромные анкеты с вопросами о происхождении, вероисповедании, работе в партийных и секретных органах советских учреждений, о получении наград и о репрессиях, с перечислением всех мест работы при советский власти. На анкете должно быть поручительство трех украинцев. По сегодняшней газете, сдан Курск. Бомбят Москву и Севастополь, Керчь и Ялту. Зачем же бомбить Керчь, если ее уже заняли немцы?

Сегодня канун Октябрьских праздников. Наверно, там, где Советский Союз, завтра будут демонстрации. А мы только потихоньку соберемся вместе. Немцы ждут в эти дни усиления "диверсионных актов". В управе сегодня работали до половины четвертого. Все эти дни по улицам разрешается ходить только до четырех часов. Немцы боятся.

Взрывом в Лавре уничтожен старинный памятник архитектуры – Успенский собор. Взорвали его немцы. Объясняют тем, что якобы под ним были мины, и они не могли их разминировать. Нет больше замечательного творения старинных зодчих. Так разрушена еще одна достопримечательность Киева.

Арестован известный киевский старожил, врач-меломан Сингалевич. Он работал в Лаврской больнице. Ходят слухи о том, что расстрелян Оглоблин. По городу расклеено воззвание Богазия к украинскому народу. В нем он возвещает "конец большевизма" и предлагает не верить тем, кто против украинских националистов. Подписано воззвание не головой управы, а "головой города Киева".

Ничего не знаем о Союзе. День прошел. Было тихо, словно все замерло. А вечером было несколько взрывов, Теперь все только и думают о том, что завтра снова расстреляют сотни людей. Газеты усиленно твердят о голоде в Ленинграде. Но наши не сдают Москву и Ленинград. И как ни тяжело нам, а все-таки — ура! Ведь Гитлер заявлял на весь мир, что до 7 ноября возьмет Москву. Хочется верить, что там сегодня парад наших войск и народа.

Считается, что Киев забыл о войне. Как из старых тряпичных лохмотьев нищие латают жалкую одежду, так клеится наша нынешняя жизнь на какой-то старый, обветшалый лад, которого мы не знаем. Что лежит в основе нашего теперешнего строя? "Уничтожение славян, как клопов" – лозунг кровавого фюрера.

Мыслями мы на той стороне. По случаю сегодняшнего праздника много надо бы сказать. Да не скажешь.

Всех сейчас больше всего занимают базары и цены, потому что голод уже приблизился вплотную. На углах улиц и на базарах теперь устраиваются раскладки из всякой дребедени. А на самых центральных улицах в лотках продают вульгарные раскрашенные открытки с глупыми целующимися физиономиями. Мы были многие годы свободны от безвкусицы. Теперь она вылезает из всех углов. А немцы падки на нее. Возле лотков всегда стоит толпа.

Мы принесли из Пидгирцев пшеницу в зерне, выменянную там, и мелем ее на кофейной мельничке. С трудом за вечер смалываем на галушки. А Леля совсем живет впроголодь, отказывается в нашу пользу. И все мы встаем из-за стола всегда с чувством голода. А ведь нам еще совсем не плохо, потому что три раза в день варится нечто вроде похлебки. Леля продала уже большую часть своих вещей. Нам с Таней нечего продавать. Что будет дальше, ужас берет. Но нам жаловаться нельзя, потому что вокруг уже много распухших голодных. Глядя на них, не можешь есть, кусок останавливается в горле. А помочь нечем. И мысли о голоде вытесняют все остальные. И еще страшно, что голод лишает нас человеческого облика. Кажется, что за тарелку похлебки, за кусочек хлеба готов отдать все.

На глазах бледнеют лица окружающих. В жалких столовых невозможно есть, потому что горящие глаза ожидающих очереди, кажется, сжигают тех, кто ест. И счастливцев таких очень мало. И едят они не так, как обычно, а едят, стыдясь, склоняясь низко над тарелками. Глотают быстро, чтобы скорее уйти. Столовых мало. Они одна за другой закрываются. И есть они только при немногих так называемых учреждениях. Оказывается, сто граммов хлеба — это огромная порция. Последний хлеб дали 30-го числа по двести грамм. Обещали 5-го, но не дали. А теперь после вчерашних взрывов его, наверное, не дадут совсем.

Боже мой, о чем пишу я в праздник Октября! Стыдно и страшно.

Октябрьские праздники прошли. Уже сегодня будто бы можно было ходить до пяти часов.

По радио сегодня передавали, что немцами захвачена Ялта. Кто-то снова принес слухи о том, что война находится в стадии ликвидации. Наши оставили Донбасс. Это значит, что вся Украина уже у немцев. Наши залили перед уходом все шахты, спустили шлюзы Днепростроя. Сколько сил теперь нужно будет снова, чтобы все это восстановить, когда наши вернутся. А что, если вдруг не вернутся?

Страшное зрелище представляет сейчас наша, еще пять месяцев назад цветущая большая страна. Разрушена вся промышленность. Разрушена вся центральная часть города. Во все стороны от Киева по дорогам – кладбища машин, кладбища скота. Он шел по дорогам и погибал без пищи, без помощи. Коровы телились на дорогах и умирали.

Население продолжает жить без хлеба. Его дали по 200 граммов на две недели еще тридцатого. И все равно горожанам еще ничего. А вот пленные, которые сотнями умирают от голода… Организован Красный Крест, который собирает продукты, деньги, одежду для пленных. Но ведь это капля в море. Сегодня в мусоре магазина, сваленном в углу, в книге с автографом Александра Блока нашла подлинное его письмо. В настоящую минуту оно не имеет такой ценности, как имело оно до войны и будет иметь после нее. Но для меня это бесценная находка. Письмо писано 19 апреля 1917 года (по нашему 1-го мая). В нем пишет Блок о надвигающейся новой эпохе пролетарской революции (хотя прямо это не сказано). Он ждет событий, которые называет «блистательными», и пишет, что ему «не страшно» и что об этом «не страшно» думает и Горький.

Как это далеко – это светлое, блистательное время! Я стояла в этом хаосе разрушения, в зловещей тишине развалин, от которых тянет смрадом гари, а в руках у меня было это письмо.

Тенденция немцев сейчас определенно направлена на уничтожение народов. И вовсе не только еврейского. Бабий Яр, в котором уже много не только евреев, но и русских, безмерная смертность в плену, уничтожение сдающихся в плен – это все ярчайшее тому свидетельство.

Газета за 11-е ноября – сдана Ялта.

Третьего дня, по газетам, немцы взяли Тихвинский железнодорожный узел (Тихвин находится в Ленинградской области. – "ГОРДОН"). Вообще же бои идут в Крыму главным образом. Очевидно, наши отбивали Керчь, потому что снова сообщения о боях под Севастополем и Керчью.

Сегодня целый день слышны отдаленные орудийные выстрелы. Может быть, это действительно наш десант, о котором вчера говорили. И еще сегодня говорят по городу о том, что наши бьют немцев: что под Москвой их отогнали на 100 километров. Москва и Ленинград геройски держатся.

Неожиданно удалось послушать советское радио. Слушать Союз трудно, очень забивают. Но мы знаем теперь, что Сталин в Москве, что от Москвы немцев отогнали, что Ленинград осажден, но свободен. Нужно ли говорить, что много светлее стало на душе.

Вечерами Л.В. и Н.В. приходят к нам на посиделки. В связи с запрещением после четырех часов топить печи и зажигать примусы все остаются без чаю вечером.

Вечера длинные, бесконечные. И все равно ничего не успеваю. Пшеница засоренная. Нужно по зернышку ее перебирать. Да было бы ее побольше. А то кончаются выменянные мною в Пидгирцах полпуда. Что будет дальше, неизвестно. Дитя совсем нечем кормить.

Нюся все еще без жилья. Получила она ордер на полуразрушенную надстройку в доме №11 по Кузнечной ул. Радовалась, что до этого там было учреждение, и не нужно поселяться в квартиру уехавших или убитых. Окна с трудом застеклили, вытащив в магазине стекла из окон, которые еще остались. Но только стали носить в квартиру вещи, как явился какой-то украинец из нынешних с бумажкой от гестапо и заявил, что квартира эта его. Налепил бумажку на дверь, а вещи Нюсины выбросил и все.

Снова положение безвыходное. В их квартире жить опасно, дом с минуты на минуту рухнет. Лопнули трубы водопровода и канализации и залило все этой гадостью. И холод неимоверный. Что делать, ума не приложим.

Все тяжело – и внутри, и снаружи. Все стали злые, раздражительные, никто ни с кем не говорит спокойно. А ведь в такое время нужна предельная выдержка. Самое сложное – это вопрос нашего отношения к работе. Идти работать не можем. Объяснять не нужно. А не работать, как же жить? Уже совсем нечего есть. Нечем кормить Шурку, Таню, Лелю, а Нюсе – Галю. Живем до сих пор продажей вещей. А у кого их нет, те пухнут и уже умирают от голода.

И снова, повторяю, мы не имеем права роптать. Мы числимся свободными, то есть не за колючей проволокой, имеем крышу, и впроголодь, но едим. А пленные и сейчас под открытым небом. И сейчас получают по две сырых картошки в день. Те, кто бывает возле лагерей, возвращаются полусумасшедшими. И природа ополчилась против людей. Позавчера после теплого осеннего дня поднялся сильный северный ветер. Утром окна доверху замерзли. Двенадцатиградусный мороз и ветер без снега, под слепящим солнцем. В зимних пальто мы шли, словно раздетые, по улицам. Пленные не выходят из головы. Вчера было немного теплее. Сегодня пять градусов мороза, а на солнце тает. Очень тихо сегодня в городе. Вчера шумел лишь ветер. Сегодня не шумят ни ветер, ни люди. Улицы пустынны совсем, не видно народа, хотя сегодня воскресенье, и по какому-то поводу висят на домах украинские флаги.

Сегодня солнце особенно яркое. И небо чистое, и тоже яркое, и совсем зимнее, а не осеннее. Самое же странное и страшное, что меж серо-зеленых, потускневших, но осенних полей, лежит белой яркой лентой замерзший Днепр. Двадцать три года живем мы над Днепром, но никогда не видели, чтобы Днепр стал, когда нигде вокруг нет даже признаков снега. Это волны остановились внезапно, скованные морозом. Так остановилась наша жизнь, скованная поражением.

Этот холод – смерть для людей, которые в плену, страдание для тех, кто в окопах дерется на фронте. Этот холод – смерть для хлеба, если есть он где-нибудь на полях нашей не нашей земли. Одна только польза от него – немцы мерзнут, только, жаль, мало. Они тепло одеты.

Сегодня снова встретила N. Его первое поручение не выполнила, человека в Мрыгах не нашла. Мы шли и снова проверяли друг друга. Снова сказала ему, что настойчиво ищем связи. Он сказал, что к нам придут. Подтвердил, что Сталин в Москве, что 7 ноября был парад. Он ушел быстро, но обещал помочь. Не верится, что наше сокровенное желание может осуществиться.

Мало пишется дневник. Его отодвигают повседневные дела. Приходится делать самые ненужные вещи, которые вырастают в необходимость из-за необходимости жить. Приложить наши силы некуда, а просто умирать, ничего не сделав, бессмысленно.

Очень много говорят о том, что вокруг продолжается упорная война немцев с партизанами. Каждый день из-за города слышны орудийные выстрелы. Точно же никто ничего не знает.

18-го числа пришел Павлуша. В первую минуту не узнали его, не поверили, что это он. Он шел с 29 октября из-под Москвы, где был в плену 10 дней. Он страшный, распухший, обросший густой, совершенно седой бородой. Старик, подавленный и униженный. В плен попал во время работы на окопах под Москвой. До этого с мужчинами его возраста прошел всю Украину от Мариуполя, а оттуда их повезли к Москве. Там попал в плен. Потом начали отпускать из плена тех, кому более пятидесяти. Выручила седая голова, распухшее лицо, ноги. Не пришло в голову, что этому старику нет еще сорока пяти. Шел по селам, как нищий, просил хлеба. Оборвался. Пришел в тряпье, выпрошенном в дороге. Дают неохотно, потому что без конца идут беженцы и пленные, и нечего уже давать. Когда он ест, страшно смотреть. Озирается, как затравленный зверь.

Моим магазином так никто и не интересуется. Поскольку в нем украдены последние стекла, как могла, сама забила окна досками от стеллажей подсобки. Теперь в нем, кроме грязи и холода, еще и темнота. А холод, как в Дантовом аду. Иногда отчаяние нападает с такой силой, что решаю бросить магазин. Со стороны, наверно, мои попытки сохранить его кажутся смешными или бредовыми. Но у всех нас такое чувство, что нужно оттянуть время, мы все надеемся на поворот в войне.

Нюся так и мучается без квартиры. Молодчик из гестапо так запугал управдома, что Нюсины вещи выбросили в тот же день. Она совсем измучилась в поисках какого-либо жилья.

Настроение подавленное. То и дело слышим о гибели людей в гестапо. Радио нам недоступно. Отдельные сведения, которые до нас доходят, неутешительные.

Мне предложили писать вывески в рекламном бюро управы. Голод очень мучает. Но я пока отказалась. Никто не знает, когда наступит поворот в войне. Если же наше положение затянется, многие не выдержат. Придется выбирать – работа у немцев или голодная смерть.

В городе упорно говорят, что немцев бьют под Москвой. Значит, это многим известно, и немцы не могут остановить проникновение сведений к нам. Еще известно, что В.М. Молотов выступил по радио с нотой, обращенной ко всему цивилизованному миру по поводу бесчеловечного обращения немцев с пленными. Какие бы зверства ни упоминались в обращении, они меркнут перед действительностью. Ведь в эти 12-градусные морозы все пленные все еще под открытым небом. Лагеря теперь немцы отводят специально на расстояние 50 км от жилых мест, чтобы не был слышен вой гибнущих людей.

Нам всем кажется, что ничто уже не может нас потрясти. Все словно окаменели. И что могут сделать все ноты мира против такого ужаса?!

Нюсе все-таки дали, наконец, квартиру там же, на Кузнечной в 9-м номере на 5-м этаже. Уже перетащили туда вещи. Но холод там лютый и грязь тоже. Помог управдом.

Мне помогли послушать радио. Услышала своими ушами приказ номер пять из Москвы верховного главнокомандующего тов. Сталина с поздравлением командованию Южного и Юго-Западного фронтов по поводу взятия Ростова. Значит, наши отобрали у немцев Ростов. Сейчас внутри все прыгает от радости. И мы теперь точно знаем, что ни в коем случае нельзя поддаваться слухам. Вся немецкая пропаганда и всякие провокационные слухи создаются специально, чтобы деморализовать население.

И еще мы констатируем очень важную для нас вещь: чем лучше дела наших, тем бешеней ведут пропаганду немцы против большевиков. Неудачи немцев на фронте вызывают новые приступы агитации. По всему Киеву расклеены цветные литографии с изображением, как озаглавлено, боевых эпизодов "героической немецкой армии". В этих плакатах воззвания Гитлера, а рядом голубые лозунги с таким текстом: "Мы ставим весь континент на службу нашей борьбе с большевизмом. Украинец! Твое место рядом с немецкой армией в борьбе за новую Европу!".

Эти лозунги вызвали во всех нас лишь мысль о том, что мы в настоящее время абсолютно ничего не знаем о европейских странах, захваченных Гитлером. Но никто из нас не допускает мысли о том, что такие страны, как Франция, Чехословакия, Польша, окончательно раздавлены и могут покорно служить Гитлеру в его "новом порядке". Неужели нет никакого протеста в этих странах?

Основные слухи в городе говорят о том, что Киев и Варшава объявлены мертвыми городами. Что-то готовится, потому что повсюду, в частности в Академии, предложено снова заполнить анкеты, очень краткие, с основным вопросом: "Укажите, желаете ли выехать из Киева". Куда и зачем? Никто не знает.

Про евреев в городе ничего не слышно. В газетах писали, что во Львове отведен квартал для еврейского гетто, куда до 14 декабря должны переселиться все евреи Львова. Из этого делаем вывод, что они там живы, и только мы вынуждены быть свидетелями кровавой расправы.

О пожарах не слышно. Но вчера снова появилось зловещее сообщение Эбенгардта о том, что в городе повреждена телеграфная и телефонная связь, и так как виновных установить не удалось, снова расстреляны 400 мужчин Киева. "Это снова предупреждение", – сказано в сообщении. Продолжаю переучет магазина, хотя мороз нестерпимый. Сейчас слушали украинские последние известия. В них: упорные бои возле Ростова и Таганрога; известие о захвате немцами Клина и Волоколамска. Это в 100 километрах от Москвы.

Требовали, чтобы явилась в управу в рекламное бюро. Приходили узнавать, почему не явилась. Сказалась больной. В действительности же не могу рисовать новым хозяевам. И занимаюсь совсем другими делами. Целые дни носим мы книги и ноты из квартир уехавших, а чаще ходим и ходим без толку. Нюся в квартирах собирает и складывает всевозможные документы. Могут пригодиться. Очень сильно мы устаем, должно быть, от общего истощения, тоски и безнадежности. И все же заставляем себя что-нибудь делать. Хоть видимость какая-то работы на пользу тем, кто вернется.

Радио нет больше, потому что нет больше контрабандно подключенного света. Ничего не знаем о Союзе. Не слышу больше Москву. Зима все усиливает бедствия народа. Пленные гибнут и гибнут. Они все еще под открытым небом.

Одинаковы, похожи один на другой, как медленно капающие капли воды, наши вечера. В шесть часов совершенно темно. У нас убогое освещение – керосиновая лампа, но мы не имеем права жаловаться, у других только коптилки. У многих же нет и таких. Темно, холодно, тоскливо. Все время хочется спать. Шурка капризничает. Любовь Васильевна крутит патефон. Нестерпимая тоска.

На главную страницу спецпроекта

Жители оккупированного Киева читают газету Фото: foto-history / LiveJournal

В сегодняшней газете приводятся статистические данные о населении Киева по проведенной переписи. Судя по ним, в городе сейчас 423 тысячи человек. Это обозначает, что 400 тысяч ушли на фронт и эвакуировались, а 100 тысяч евреев расстреляно. А по сведениям, которые наполняют город, немцы желают, чтобы в городе осталось только сто тысяч, из которых они якобы собираются обеспечить работой пятьдесят тысяч. Остальные должны куда угодно уехать, потому что Киеву нечего есть. На это похоже, потому что желающим уехать куда-либо дают пропуск на выезд из города, а обратно не дают.

В Житомире населения 40 тысяч, в Бердичеве – 23 тысячи. И еще в сегодняшней газете заметка, что якобы болен тов. Сталин, но что болезнь его, угрожающую жизни, скрывают от населения Советского Союза. Так немцы постепенно идут на попятный в своей пропаганде, потому что месяцем раньше они утверждали, что И.В. Сталин оставил Советский Союз и уехал в Вашингтон.

Среди немцев, как и среди всех народов, есть настоящие симпатичные люди, но они теряются среди зверей в серо-зеленых шинелях. Многие из них гибнут в гестапо. Нам известны случаи протеста. Немцы, протестовавшие, закованы в кандалы и их, как каторжников, гонят на работы за городом раздетыми по морозу. Таких мы видели, когда возвращались в город из Пидгирцев 30 октября. Как говорит Таня: "Мы темные люди". Ничего мы не знаем о происходящем. Не знаем, существует ли немецкое подполье? Есть ли еще немецкие коммунисты? Что теперь с Эрнестом Тельманом? Книги Маркса и Энгельса сожжены в нынешней Германии.

Сегодня особенно вспоминается мама. Ровно четыре года назад в шесть часов утра ее увез "черный ворон". Мы видели ее в последний раз. Ни одной передачи ни разу не приняли у нас, никаких сведений о ее судьбе. Только то, что осуждена на десять лет со строгой изоляцией. Хоть бы самая маленькая весточка о ее судьбе!

А как я ее искала! Как безумная! В тюрьмах, на этапах, в лагерях. Все вспоминается с новой силой. Жива ли она? Вот сейчас я достала из стола списки лагерей, которые давали друг другу женщины, такие же несчастные, как и мы. У меня 98 адресов лагерей. Говорили, что если послать по адресу лагеря деньги и они не вернутся, значит, человек там. Я послала во все 98 адресов. Деньги ниоткуда не вернулись. Сейчас я решаю уничтожить эти адреса. Кто знает, что с нами будет. Зачем же в руки врагов давать такой порочащий нашу страну документ?

Ах, мама, мама! Увидимся ли когда-нибудь?

Сегодня уже 19 декабря. Ровно три месяца, как немцы вошли в Киев. Впечатление такое, словно прошло три долгих года с тех пор. А меж тем, время идет очень быстро. Бесполезно представлять себе, что происходит за чертой, которая отделяет нас от наших. Что с теми, кто уехал? Где они? Им, наверное, не легче, чем нам здесь. Морально только легче. Они со своими, они свободны.

Сейчас снова стреляют. Выстрелы похожи на выстрелы тяжелых орудий или зениток. Низко летает немецкий самолет. Значит, не так спокойно на фронте, как в том пытаются убедить нас украинские газеты.

По двору вместе с воробьями ходят чудные серые голуби. Милые птицы! Немцы приказали их всех уничтожить. А они есть, живы. Это бессознательный протест против варварства немцев. Голуби хотят жить, как хочет того все живое.

В городе есть евреи. Они скрываются, но они есть, несмотря на все стремления немцев их уничтожить. И все равно они будут жить, как того хочет все живое. И никакие законы человеческого общества не докажут, что они должны умереть только потому, что они евреи.

Завтра нашей Татьяне 23 года. Что хорошего видела она за свою жизнь? Только Дальний Восток, о котором она вспоминает как о светлом времени. Но слишком коротко было оно. А потом? Только ужасное разочарование в том, кого любила. И сразу война. Не могу писать. Слишком тяжело.

Прислужники успели сделать много гадости нашим. В библиотеке академии, например, при их помощи немцы выбрали, выбирают и вывозят очень ценные книги из Украины. Удастся ли их вернуть? Все эти денщики у господ сразу перестали обижаться на обращение к ним на русском языке. Не хожу в библиотеку академии, откуда меня почти выгнали в тот единственный раз, когда отчитали за обращение на русском языке. Со мной не пожелали разговаривать по этой причине. А вот сейчас русские и русский язык заняли равноправное, если не доминирующее положение. Везде говорят по-русски. Все сразу перестали притворяться. Функции управы свелись к нулю. И ходят упорные слухи о том, что ее вообще упразднят.

Больше всего говорят в городе, что немцы намеренно стараются уничтожить всякую жизнь в Киеве. Столицу, говорят, переносят в Ровно (кстати, к счастью, слухи об убиении евреев в Ровно не оправдались, там евреи живы). По-прежнему все культурные и научные учреждения Киева, также как и промышленность, законсервированы. Дотаций не получает никто. Судьба академии должна решиться к новому году. Но ничего хорошего не ждут.

Крещатик, 1941 год. Фото: lohocoust.blogspot.com

В консерватории, которая теперь на Пироговской, в помещении бывшего строительного института, ледяной холод. Так что классы, начавшие занятия, все еще в рабочей консерватории. Но инструменты стараются везти уже сюда. Случайно пересмотрела свои записки и установила, что очень виновата перед своими консерваторскими друзьями. До сих пор не написала о том, какой тяжкий труд выпал на их долю. Ведь оба здания консерватории сгорели со всем, что в них было. Сгорели все инструменты. И прежде всего перед консерваторией встал вопрос, а как же существовать без инструментов? Где их достать?

Очень помогла в этом бывшая преподавательница немецкого языка в консерватории Эрика Людвиговна Майер. Сразу после прибытия в Киев генералкомиссариата она стала работать в нем переводчицей. И вот по инициативе Нюси обратилась с просьбой помочь получить разрешение на конфискацию для консерватории инструментов и библиотек педагогов, уехавших в эвакуацию. И она получила такое разрешение, и получила немецкие бланки с немецкими печатями, в которых нужно только вставлять имена хозяев инструментов, адрес и кто получает. И вот уже второй месяц остатки консерваторского коллектива мучаются, но собирают рояли, пианино, ноты и книги.

В нынешних условиях – это немыслимая работа. Ведь нет ни грузовиков, ни транспорта, ни денег. Препятствия чинят управдомы и жильцы, занявшие квартиры уехавших. Очень много сил ушло у Нюси и сотрудника консерватории Губы на добывание каких-нибудь денег. С трудом выпросили немного у управы. И, собирая всякий раз студентов и педагогов (нужно иметь в виду, что это больше всего женщины), своими силами перетаскивают рояли и пианино, нанимают так называемые площадки частников на Евбазе или в другом месте и везут все в консерваторию.

Уже собрали 18 инструментов. Уже взяли инструменты профессора Михайлова, М.Гозенпуда, профессора Бертье, Круглой и других. Нюся, которая совсем выбилась из сил, потому что больше всех этим занимается, ведет строжайший учет, записывая номер каждого инструмента. И все делается для того, чтобы сохранить консерваторию с ее студентами и педагогами, и сохранить инструменты для тех, кто вернется. Могут ли они представить себе, что это значит: вынести руками измученных холодом и голодом людей тяжелые инструменты?

Что-то принесет нам новый 1942 год?

Окончился страшный 1941 год. Уже прошло два дня нового года. Принесет ли нам новый год окончание страшной бойни, именуемой войной? Неизвестность, в которой мы пребываем, делается с каждым днем все нестерпимее.

28-го случайно услышали Москву. Наш приемник теперь у Фришей, т.к. только немцы могут иметь приемники. И нет у нас света.

Москву усиленно забивали. Но сквозь хрипение и крики мы все же кое-что разобрали. Узнали, что Калинин советский. Это о нем немцы сообщали, что оставили его, выравнивая фронт. Узнали, что Ростов налаживает снова советскую жизнь, а на Кавказе из лимонов и апельсинов варят консервы для армии. И больше не слыхали Москвы, сколько ни пытались.

Из украинских газет (выходят теперь на серой бумаге) мы "узнали", что в Москву на свидание со Сталиным прилетал Иден (министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден. – "ГОРДОН"). Значит, правительство СССР в Москве. Значит, украинские пропагандисты сами опровергли все антисоветские слухи о расколе в партии. И еще это значит, что немцев всерьез отогнали от Москвы. И в этих же газетах – об усилении немецкого наступления на Севастополь.

В плену по-прежнему страшно. Никого не выпускают. Только по 300–400 трупов выносят из лагерей каждую ночь. Это рассказал старик, который привез Степану записку из Ровно, от какого-то пленного. Но записка без подписи, и Степан не знает, кому же он должен помочь.

Наши власти преподнесли нам новогодний подарок – в газете появилось воззвание Бегазия такого содержания: "Героическая немецкая армия освободила вас, украинцы, от большевистского ига. И теперь немецкие рыцари бьются за вас на восточном фронте против большевиков, за ваше светлое будущее и светлое будущее всей Европы, Помогите немецким воинам теплой одеждой – кожухами, валенками, шапками!"

И так как немцы за все обещают (и приводят в исполнение) расстрел, то данное воззвание было немедленно реализовано властями на местах. Вчера все по случаю Нового года были дома, и во всех домоуправлениях были проведены общие собрания, на которых была предложена свирепая и неоспоримая разверстка: каждые сто жителей Киева должны сдать два кожуха, один полушубок, одну пару валенок, одну шапку, перчатки, свитеры и т.д., и т.п. И не какие-нибудь старые бумажные вытянутые вещи, а все новое, шерстяное. И не деньги, а вещи. Сдать вещи нужно за два дня – за 2 и 3 января. И известно, что каждый, включая и грудных детей, должен сдать по сто рублей!! И при сдаче вещей еще нужно подтверждение, что они не краденные. И все сидят в унынии, потому что денег нет, вещей нет, и что делать – не знаем.

Прошло Рождество. Мы нынче богаты праздниками. Что ни неделя, то несколько свободных дней.

Хлеба нет, его выдали по карточкам один раз с 1-го числа по 200 граммов. В академии дали по 1,5 кг хлеба, а в консерватории, на водном транспорте и в других местах даже этого не дали.

Наша жизнь по-прежнему тяжела и нестерпима. Евреев по-прежнему выискивают и убивают. Кто помогает немцам, выдавая евреев? Ведь сами они ни за что не нашли бы их. Все еще видят, как евреев ведут на кладбище. В городе тифы и голод во многих семьях. Куреневка, говорят, объявлена неблагонадежной, и запрещен доступ продуктов в город с Куреневки. Есть дома на Подоле, сплошь зараженные сыпняком и брюшняком. В больницы не берут, там нечем топить и нечем кормить. Они теперь платные. Сутки больничного содержания стоят 20 рублей, а дают там поесть лишь один раз в сутки тарелку баланды.

Жизнь наша, дни наши затянуты тоской, как тем едким дымом, который наполняет теперь наши темные квартиры. Целый день на щепках варится баланда, потому что из-за отсутствия дров она варится часами. Дитя плачет. Все силы уходят на добывание каких-то средств существования, и все почти даром. Денег нет. Вещи продаются с великим трудом. Меняются еще труднее.

На дворе вьюга. Ветер воет. Колючий, холодный снег не уменьшает 24-градусного мороза. Темно и холодно. Света нет, воды нет. Три дня тому назад был объявлен распорядок подачи воды по районам. Пока же ее нет совсем. Не могу писать.

В магазине со мною пишет списки Любовь Васильевна. Но сидим по очереди, потому что больше чем полтора-два часа выдержать невозможно. В магазине 6 градусов ниже нуля. В подсобке обнаружили железную печь, но нет печника и нет денег, чтобы ему уплатить.

Свет выключили даже в тех редких квартирах, где он был по специальным протекциям и разрешениям. В связи с этим снова нельзя услышать Москву.

Холодно, темно, главное же – голодно. Голодных очень много. Нечипор все время ездит на своих лошадях в район, километров за 150–200. И в большинстве случаев привозит в обмен на вещи пшено и горох, иногда немного картошки. После того, что Нюся и Галя отравились мерзлой картошкой и ели "драпанцы" из мерзлой же картошки, жаренные на парафине, а картошка эта при прикосновении к ней "стреляла" в потолок, горох, привозимый Нечипором, кажется невероятным счастьем. Его с вечера намачивают в большой миске для умывания, потом варят и кормят тех, кто уже голодает. Всегда кто-нибудь кормится у них, но всех, кто хочет есть, невозможно накормить, даже из самых близких знакомых.

И все же среди тех, кого мы знаем, еще нет случаев самого катастрофического голода. Но ведь еще только 15 января, и продукты на базарах – все еще остатки того, что осталось от наших.

Приехала из Харькова какая-то знакомая нашей библиотечной сотрудницы. Она в восторге от киевских базаров и киевского благополучия. В Харькове настоящий и страшный голод. Ни за какие деньги на базаре ничего нельзя достать. Там близко фронт и летают советские самолеты. Они сбрасывают бомбы туда, где стоят немецкие части. Население их встречает очень радостно.

Да, нам на наше положение жаловаться по-настоящему не приходится. Есть крыша над головой, вода появляться в прачечной стала, а в других домах ее носят за несколько кварталов и часами стоят в очереди. Свет у нас был контрабандой некоторое время, а у других его нет с самого ухода наших. Хлеб получали почти все время в академии раз в неделю по полтора килограмма. Для ребенка хватало. И выручает нас горох, который выменял нам Нечипор. Главное же – мы почти все время слушали Москву, хоть и редко удавалось услышать что-либо важное.

Но есть у нас одно важное обстоятельство, которого нет у многих других. У нас есть много единомышленников, которые хотят того же, что и мы, и ждут так же, как и мы, любой возможности найти связь с нашими. Нас поддерживает коллектив. Нет, нам жаловаться не приходится. Определенно.

Ирина Хорошунова. Фото из семейного архива Натальи Гозуловой

Все же каждый как-то приспосабливается и устраивается. Кто продает вещи, кто уже устроился и работает и там изредка получает немного крупы и хлеба. А кто покупает на одном базаре у крестьян продукты, а на другом продает дороже. Дунечка купила муку и картошки у крестьян десятками, а продав их поштучно, заработала 50 рублей. Ну, хоть что-нибудь. Нюся выторговала за вещи немного денег и дала их Нюре, чтобы она пекла пироги и продавала их на базаре. Татьяна и Степан шьют перчатки из старого кожуха и детские платьица для базара. Все работают на базар. А на нем есть все, что угодно.

Огромную часть базара занимают толкучка и "обжорка". На толкучке очень много продавцов и совсем мало покупателей. Продается все – от штопальных ниток и патефонных пластинок до золота и бриллиантов. Нет вещи, которой нельзя было бы купить там.

Снова появились бесчисленные посиневшие от голода, с отекшими ногами, женщины, которые вытянулись в длинные ряды раскладки. Предприимчивые спекулянты открыли рундуки со всевозможными вещами. В частности, на еврейском базаре открыт рундук с книгами. В нем перемешаны издания "Academia" с книжной макулатурой, классики с бульварными затасканными романами. Вместе на голову продавцу сыпятся Дарвин и Библия, техника и поэзия, древние и советские писатели и поэты. И за все это там дерут три шкуры. И все-таки покупатели есть.

Все меряется по хлебу, а хлеб есть лишь для немногих. Три-четыре раза в месяц выдают по карточкам по 200 граммов на человека и работающим по 1,5 кило в неделю. На базаре его очень много, но стоит он 40, 50, 60 и 70 рублей килограмм. Кто же может его купить? Обжорки бойко торгуют. Весь базар наполнен криками этого сейчас наиболее доходного промысла. Горячие пироги с горохом и картошкой, вареная картошка, каша, суп, чай, хлеб, масло, котлеты из конины и даже свиные отбивные. От прилавков валит пар. Хозяйки яств прыгают и пляшут от мороза, а голодные потребители жадно насыщаются тут же на морозе, стоя, торопясь, обжигаясь и блаженствуя. Знают ли люди, которые никогда не испытывали голода, какое это унизительное чувство – голод?

На Бессарабке обжорка организована даже с комфортом. Она в Крытом рынке. И там за столами, к величайшему удивлению не только харьковчан, но и нашему, можно получить котлету с картошкой всего за десять рублей. Правда, котлета конская.

С фронта никаких известий. Сообщения газет кратки и односложны. Немцы мерзнут, но нам от этого не легче. Морозы все время сильные, а позавчера и в понедельник была совсем невозможная погода – ветер, снег и мороз. Менее 14 градусов мороза не было в эти дни. Намело много снега. На площади он лежит нетронутой белой целиной и ослепляюще блестит на солнце. Трамвайные пути очищены снегоочистителем, а улицы в большинстве своем не чищены совсем. На улице Ленина немцы ездят в обе стороны по одной половине мостовой. Вторая засыпана снегом. Порядка в городе нет. Никто ничего не убирает.

Машин на улицах совсем мало. Трамваи ходят редко. Нет никаких уличных звуков. И только радио орет на тихих, безмолвных улицах одни и те же фокстроты или песни из репертуара Вертинского и белых эмигрантов. Кожушная кампания окончилась совершенно неожиданно. Благодаря Воробьевой, мы так ничего и не дали.

Бывает так: живем одинаково и однообразно, какой-то более или менее однотонной жизнью. И вдруг в один день или час все перевернется и начнется наново.

Так, например, сегодня у меня уже нет больше никаких отношений с магазином. Нелепая мысль удержать его вместе с содержимым до возвращения наших кажется мне сегодня такой же нереальностью, как получение известия от уехавших. Магазин конфискован немцами. Без всяких разговоров. Просто на двери магазина появилась и висит бумажка с печатью немцев "Beschlagnaht", что означает – конфисковано. Надо сказать, что удар неожидан и очень силен. Дело в том, что мы перевезли в эти дни большую часть советской литературы из ДКА (Дома Красной армии. – "ГОРДОН"). И вот все пропало.

В прошлый четверг к концу дня вдруг пришла Нюся, которая не балует нас приходом на Андреевский спуск. Вечером читали в полутьме нашего двурогого слепого каганца. А утром вместе отправились в Липки в немецкую комендатуру. Директору консерватории Ивановскому немцы отдали огромную часть книг библиотеки Дома Красной армии на отопление квартиры вместо дров. Немцы поставили обязательное условие – либо забрать все книги, которые они считают изъятыми, либо они все эти книги отправят в топку котла парового отопления комендатуры.

С утра было холодно, как и все эти дни. Морозы стоят ровные и сильные – 15–20 градусов. С площади III-го Интернационала ходит, как и раньше при наших, трамвай, тоже третий номер. Мы поднялись в Липки трамваем. Он останавливается на тех же углах, где останавливался и раньше, на обоих углах Садовой, хотя новый дом админчастей необитаем. Немцы почему-то не занимают это замечательное здание, чудесное произведение академика Фомина.

Мы не были в этом районе с момента прихода немцев. Он ничуть не изменился, только безлюднее и глуше стали его улицы, и снег на них лежит, как в деревне, неубранный. И только узенькие тропинки протоптаны в нем. Возле городской и военной комендатуры, которая теперь в бывшем Доме Красной армии, много немецких машин и немцев. У входа часовые в касках и шерстяных платках под ними. Под шинелями у них кожухи, а на ногах огромные суконные валенки на толстых, десятисантиметровых подошвах. Говорят, что это валенки на соломе, обшитые сукном, одевающиеся поверх сапог.

Стоять у комендатуры воспрещается. Просители стоят на другой стороне улицы, а принимают их с трех до пяти часов. Тем не менее, они стоят с утра на морозе и ждут. Позже возле комендатуры гражданскому населению стоять запрещено.

Мы не нашли того, кто распоряжается книгами, и ушли с тем, чтобы найти его в генерал-комиссариате или вернуться к трем часам. Генералкомиссариат помещается на Банковой, 9, в доме бывшего штаба округа. Там у входа тоже много машин, а в дверях стоят солдаты, которые, как швейцары, отворяют двери всем входящим. И все входят свободно – и немцы, и наши люди, никто никого ни о чем не спрашивает. Внутри все голо, казенно и пусто. Бегают с деловым видом немцы в желтых гражданских формах со свастикой на красной повязке на левой руке. И никто ничего не знает. Мы ходили по лестницам, по коридорам всех этажей, встречая мало людей, сами искали того, кто нам был нужен, и в результате узнали, что его нет.

Мы спускались вниз по Лютеранской улице, по-нашему улице Энгельса. В первый раз за три месяца увидели мы торчащие развалины сгоревшего Крещатика, улицы Свердлова, Пушкинской, которые сгрудились обгорелыми толпами черных столбов под белыми шапками сверкающего на солнце снега. Жуткая, зловещая, незабываемая картина.

На Лютеранской, меж обгоревших домов, катаются дети на санках по неширокой раскатанной полосе, а кругом от дома к дому лежит нетронутый снег. Его некому трогать. И остро пахнут недавней гарью кирпичные обгорелые развалины.

К трем часам снова добрели до комендатуры, и на этот раз попали по назначению. Переводчик проводил нас в подвал, где огромными грудами в полном беспорядке лежали тысячи книг. Это была бывшая библиотека, которую советские бибилиотекари собирали годами. На стеллажах, стоящих в стороне, были еще книги. Возле них стоял немец в офицерской форме, который говорил с мужем сотрудницы консерватории на чистейшем русском языке. По разговору мы поняли, что этот немец блестяще осведомлен обо всем, что издавалось в Советском Союзе на протяжении всех 23-х лет. Информирован он был просто потрясающе. Сейчас на полках он выбирал себе все книги по искусству, экономике и географии СССР, складывал их в аккуратные стопки, а советскую художественную литературу бросал в груды, лежащие по всему подвалу. Ни одной политической книги или брошюры не было видно. Не было и классической литературы русской или зарубежной.

Нам указали на груды, лежащие на полу, и мы принялись увязывать книги веревками, взятыми из магазина. Мы вязали до тех пор, пока не пришлось спешно убираться, чтобы добраться домой до запрещенного времени. Наутро мы снова были у комендатуры уже вместе с Нечипором и лошадьми. Таскали и возили книги. Возили целый день, и весь следующий день. По примерным подсчетам до сегодняшнего дня мы перевезли в магазин свыше пяти тысяч книг, а ведь возили пополам – воз Ивановскому, воз нам. И вот все пропало. С утра магазин конфискован.

Сегодня сто пятьдесят дней оккупации.

Не писала несколько дней. Это было трудное время. Передавала магазин, а главное – все возили книги. Нечипор уехал в село, и мы с Нюсей все возили и возили их на маленьких детских санках. Больше трех или четырех пачек не помещается. Санки переворачиваются, ноги скользят. Мороз страшный. Словом – нет слов.

Но перевезли мы в общей сложности в консерваторию свыше 20 тысяч книг, да в магазин больше пяти. Немыслимо же было оставить книги на сожжение, если их можно было забрать. И такую литературу! Больше всего Маяковского, Островского "Как закалялась сталь" и великое множество другой советской литературы.

Возили вдвоем. Никто не помогал. В эти дни, пока мы таскали книги, произошло много событий. Ушел первый поезд в Германию с добровольцами. В семье у нас ужасная новость. Степан поступил в полицию. Татьяна плачет все время. А он клянется, что это необходимо, что делами он будет заниматься только уголовными. И что он нам еще пригодится. В качестве первого "задания" ездил в Борисполь ловить воров. От всего этого нам не легче. Закрыты "наглухо" базары. Ничего купить нельзя. Есть нечего, горох уже кончился.

Позавчера вечером немцы вдруг включили по всему городу радио и передавали обстрел их тяжелой артиллерией Ленинграда.

Как заяц не может двинуться, скованный взглядом змеи, и несмотря на смертельную опасность, не бежит, так и мы, не будучи в силах выключить радио, слушали нестерпимую, чудовищную передачу. Все, что осталось в нас еще живого, потрясено до глубины души этим чудовищным расстрелом нашего великого города. Ненависть наполняет нас, но ненависть наша бессильна. Ведь по-прежнему нет никакой связи с нашими, ничего.

А потом немцы выключили передачу обстрела и сообщили о новоназначенном комиссаре Украины – Могунии и о приезде в Украину Гитлера.

Магазин передан вместе с книгами из ДКА. В библиотеке академии смещен Полулях, и имеется уже новый шеф – немец по фамилии Бенцинг. Помощница его – Луиза Карловна Фалькевиц, которая была совсем незаметной машинисткой в библиотеке. Возвышение ее произошло стремительно. Рассказывают, что дня через три после прихода немцев возле дома, где она живет, остановилась шикарная немецкая машина и вышел очень важный немецкий офицер. Оказалось, что это ее родной племянник, сын сестры, которая живет в Берлине. Через два дня Луиза Карловна сделалась переводчицей в генерал-комиссариате, а вот теперь – помощницей директора в библиотеке академии.

Наши все ушли в село за продуктами, а мы, оставшиеся, волнуемся.